Я всегда поступал так, как мне говорили. Хотя нет, это неправда. Правильнее так: я всегда ставил всякие мелочи под сомнение. Но у меня никогда не возникало сомнений по поводу общей картины: я должен доучиться в иешиве, получить диплом, перейти на следующий уровень, жениться на девушке из ортодоксальной семьи, поступить в колледж или школу раввинов. В общем – пойти по проторенной дорожке. На проторенной дорожке нет терний и всяких прочих штук, которые растут рядом с терниями. Вот только пока перед глазами у меня танцевала Анна-Мари, проторенная дорожка не казалась такой уж гладкой.

– А ты никогда не задаешься вопросом, не слишком ли это? – спросил я у Мойше-Цви.

Мойше-Цви отвел глаза от Хаима.

– Ну, знаешь, Хаим сделал бы для нас то же самое, если бы мы переломали руки. И он сам это прекрасно знает.

– Я не об этом. Я скорее – вот, обо всем. – Я повел руками, имея в виду весь окружающий мир. Сообразил, что уборная наша ничем не отличается от любой другой, и решил прояснить свою мысль: – О том, что мы евреи. Что мы – фрум. Придерживаемся заповедей. Молимся три раза в день. Постоянно произносим благословения. Тебе не кажется, что это слишком? Ну, типа, ты и так уже одет с ног до головы, а на тебя все напяливают новые пальто и куртки, а потом еще пальто и куртки, уже и на ногах-то стоять трудно, и ты гнешься под этими грудами материи. А потом тебе говорят: стой прямо, нагибаться неуважительно, и ты пытаешься встать прямо, но тебе никак, тебе слишком тяжело. Короче, тупик. Остается либо сбросить все эти тряпки, либо рухнуть на землю под их тяжестью. А потом, во всей этой одежде, тебя еще заставляют идти по дороге, только дорога заросла, нужно расчищать ее мачете, а то, может, лучше вообще устроить небольшой лесной пожар, иначе не пробраться.

Мойше-Цви подошел ко мне поближе. Вытянул руку и постучал меня по лбу – так стучат в дверь.

– Тук-тук, настоящий Худи дома? – спросил он.

Я не ответил.

Мойше-Цви помолчал, постукивая ногой по кафелю на полу.

– Так они правду говорят? – спросил он. – Поэтому ребе Мориц на тебя шипел? Ты у нас теперь предатель? В апикойресы[46] подался?

Мне сейчас очень нужен был Мойше-Цви. Нужно было, чтобы он перестал вести себя как обычно и поговорил со мною всерьез.

– Нет. Я говорю, как думаю. И ты давай честно. У тебя оно как? Ты задаешься вопросами? Пытаешься понять, зачем оно все нужно?

Он затих ненадолго. Не знай я его так хорошо, подумал бы, что он прислушивается к своим чувствам. Вода из крана то текла, то переставала.

– Ну, – начал он. – Я бы прежде всего обратился к Маймониду[47], потому что его тринадцать принципов веры говорят нам, что тот, кто не верует, кто не следует заповедям, рано или поздно окажется среди еретиков и апикойресов и погибнет, а те, кто заповедям следует, обретут вечную жизнь. Но я бы еще вспомнил про Ибн-Эзру, который возражал Маймониду и относился к еретикам гораздо мягче, хотя, насколько я помню, его комментарии относятся к тем, кто сомневается в происхождении от Моисея…

– Я не у ребе Гутмана спрашиваю. Я спрашиваю у моего друга Мойше-Цви, не устает ли он лично от всего этого. Давай, колись.

– Худи, мы уж кто есть, те есть. Это типа как Менахем Мейри[48], который в двенадцатом веке…

– Нет, Мойше-Цви, не то.

– Ну ладно, ладно. Ну, типа, христиане должны быть христианами. Индуисты – индуистами. Всем нам нужно жить определенным образом. Быть кем-то или чем-то. Интересно ли мне, являюсь ли я тем, кем должен являться, и каково было бы быть кем-то другим? Понятное дело, интересно. И – да, порой мне кажется, что это тяжело. Оно и есть тяжело. Бог требует от нас тяжелого труда. Но ты подумай, как было бы иначе. Ты что, не благодарен за то, что ты еврей? Я благодарен. Это привносит дополнительный смысл в мое существование. Господь даровал Тору мне, моему народу. Это особая привилегия. Да ладно, вспомни, что ты чувствуешь на Симхес-Тору[49], когда танцуешь с Господней Торой в руках, когда вместе со своим народом, со всеми евреями, радуешься тому, что в руках у тебя – слово, дарованное Господом Моисею на Синае! Да за такие ощущения я готов нести любое бремя!

– Этого можно прямо сейчас в раввины, – заметил Хаим, глядя на свои обездвиженные руки и, возможно, воображая, что держит в них Тору. – Отличная проповедь, ребе.

– А кроме того, – продолжал Мойше-Цви, – вечером начинается Суббота. Ты подумай про шабес, Худи, про вкусную еду и вообще… про еду. И про все остальные замечательные вещи, ну, например… про еду.

Симхес-Тору я люблю. Классный праздник. Из первой десятки. Но, танцуя с Торой, я никогда не думаю про Бога, Моисея или Синай. Я думаю о том, как бы ее не уронить. И вообще, радость мне доставляет совсем не Тора. Радость мне доставляет праздничное настроение окружающих, светлые лица родителей и друзей. Не думаю я про Бога и Моисея. Я думаю про тех евреев, которых знаю лично. Может, я все делаю неправильно. И с Субботой то же самое. Шабес я люблю, потому что все мое семейство волей-неволей собирается вместе.

– Худи? – окликнул меня Мойше-Цви. – Ты куда улетел?

– Да так, – ответил я.

В дверь всунулась голова ребе Морица.

– Пошли, – приказал он. – Возвращаемся в класс.

– Отличная мысль, ребе, – ответил Мойше-Цви. – Мы тут увлеклись разговорами про яйцо. Про него столько всего можно сказать! Просто изумительно. Не буду говорить про рабойсай[50] Розена и Абрамовича, но лично я глубоко изумлен.

Мориц оправил пиджак. Похоже, он не понял, то ли Мойше-Цви его дурит, то ли говорит серьезно. На самом деле оба ответа были бы правильными, но Мориц считал, что должен выбрать один из них.

Глава 6,

в которой я предаюсь запретным мыслям о жареной курочке

В пятницу у нас уроки заканчиваются рано, потому что шабес.

Я вернулся домой – мама с Зиппи готовили дом к Субботе: мыли, тушили-жарили, накрывали стол в столовой. Они уже обе приоделись. Темные кудри у Зиппи так и блестели после душа. Мама вместо обычного платка надела шейтл[51]. В нем она выглядит совсем иначе, куда элегантнее. Волосы у нее на парике прямые, каштановые – она кажется старше и внушительнее и похожа на отца-основателя. Не уверен, что она это специально. Мамы, как правило, не стремятся закосить под Томаса Джефферсона, но моей маме это странным образом к лицу.

Видеть маму в кухне довольно странно. Собственно говоря, в последнее время ее и вообще видеть довольно странно. Когда мы с Зиппи достаточно подросли, чтобы присматривать за младшими, мама снова вышла на работу. И, судя по всему, решила наверстать упущенное время: по утрам она преподает в школе для девочек, где учатся Хана и Лия, днем работает еще в одной школе, а по вечерам учит других женщин, как надо учить. Все оставшееся время она проводит в уголке спальни, переоборудованном под кабинет. В общем, она теперь похожа на летучую мышь, которая вылезает из клетки только по пятницам, когда им с Зиппи нужно приготовить дом к Субботе. Но шабес на то и шабес, чтобы отложить работу и побыть всем вместе.

– Ты чего улыбаешься такой хулиганской улыбкой? – осведомилась у меня Зиппи.

– Кто это улыбается? Я не улыбаюсь. Ты сама улыбаешься, – возразил я. – Ого, ну и запах.

– Это из мультиварки, – пояснила мама. – Накрошенная курятина. Барбекю. Только даже не мечтай, что тебе прямо сейчас достанется.

Но я-то уже размечтался. День у меня такой выдался – мечтать обо всем, о чем мне мечтать не полагается.

С запахами, которые разносятся по дому в пятницу днем, поди поборись. В шабес готовить запрещается, все нужно сделать заранее. Или заранее поставить в мультиварку. Ее можно не выключать – главное, включить вовремя.

Я выдохнул – сам до того не понимал, что задерживаю дыхание. Закрыл глаза, прислонился к дверному косяку и стал впитывать все