— Что есть норма? — ответил я философически. Стакан в моей руке скоро сотрётся в рюмку.

— Нет, ты не понимаешь, — покачал головой Калдырь. — Налей мне ещё.

— Тебе не хватит? Выглядишь трезвым, как баптистский проповедник.

— Сегодня можно! Представляешь, Роберт, я, кажется, влюблён! Я встречаюсь с женщиной!

— Да, за это стоит выпить, — сказал я, наливая.

Дело к закрытию, бар почти пуст. Лежит головой на столе муж Мадам Пирожок. Трёт пол шваброй Швабра. Задумчиво читает книгу, мусоля единственный за вечер бокал с пивом, Заебисьман. Пялится в беззвучный телевизор этот… Ну… Как его… Чёрт, вечно забываю о нём.

Именовать людей так, как их назвали родители, бессмысленно. Родителей можно понять. Получив в роддоме свёрток неизвестно чего, они должны немедленно как-то обозначить его перед обществом и миром, хотя это существо ещё ровно никак себя не проявило. Нельзя же всех младенцев называть «сруль крикливый»? Это вызвало бы путаницу в метриках. Но я счастливо избежал печальной участи вбросить в мир ещё один источник разочарования, поэтому не обязан придерживаться хомонимических условностей. Назови человека по имени раз, два, три — и вот он уже становится частью твоего мира, раскинув повсюду тонкие ниточки взаимосвязей.

К счастью, бармену не нужно запоминать имена клиентов, только напитки, которые они пьют. Так что будь в баре паспортный стол, я бы выдал ему документ на имя «Калдырь Водка».

Калдырь Водка считает меня другом. Но я никому не друг.

— Послушай, Роберт… — начал Калдырь, но тут дверь бара распахнулась. Резко. Резче чем тут принято. Раньше никто не заходил ко мне в бар, открывая дверь с ноги, но всё когда-то бывает в первый раз, верно?

Новое лицо. Для меня это не бог весть какое событие — хотя городок небольшой, тут полно людей, с которыми я не знаком. Если человек не ходит в бар, я избавлен от необходимости знать о его существовании. Но то, с каким удивлением посмотрели на него Заебисьман и Швабра, намекает, что лицо действительно новое.

Чумазая рожа. Татуировки. Виски выбриты, в ушах кольца, в носу пирсинг. Красавчик. На лбу набито DIE YOUNG, но он почему-то жив. Непорядок.

Этот эталонный образец дурного cockney-punk-а протопал клёпаными ботами к стойке, оперся на неё рукавами драной кожаной куртки и сказал:

— Пивцо, чел. И кэш, чел.

Калдырь встал с табурета и брезгливо пересел подальше, от панка пахнет немытым телом и носками.

— Я тебе пива, ты мне денег, — напомнил я новому клиенту, как устроен корыстный мир алкогольной коммерции.

— Слы, чел, трабло не аскуй. Пивцо и кэш. И я скипну, чел. Рили.

— А если нет?

— То останусь, чел. Оно те надо? Рили?

— Так иди. Без пива, — я указал на табличку «Мы можем отказать вам в обслуживании без объяснения причин. Администрация».

Единственное добавление к интерьеру, которое сделал я.

— Ты не въехал, чел, рили. Пивцо. Кэш. Надо. А то трабло. У тебя, трабло, чел, рили. Я ж как говно, могу выйти, а могу изговнять. Рили, чел, пивцо и кэш того не стоят.

Калдырь пожал плечами и, недовольно скривившись, ушёл от стойки в зал. Швабра оставила швабру и вышла на улицу. Тот… ну… всё время забываю… последовал за ней, и я его снова забыл. Только муж Мадам Пирожок (барный паспорт — Муж Пять Стаканов), продолжал спать на стойке, да Заебисьман смотрел на панка поверх очков с живым интересом юного натуралиста.

— Слы, чел, их уже блевать тянет. От меня всех тянет, рили. Я говночел, чел, — он ухмыльнулся, раздвинув тонкие бледные губы и показав жёлтые кривые резцы. Одного не хватает, и это ничуть не удивительно. Я бы ещё проредил. — Если останусь, то в твой кабак даже ассенизатор не зайдёт, не сблевав. Пивцо, чел. Кэш, чел. Не аскуй трабло, чел.

Он достал из кармана выкидной нож и щёлкнул им, высвободив небольшое хищное лезвие.

— Не напугал, — покачал головой я.

Панк мне омерзителен, но не больше, чем любой другой человек. От него не тянет агрессией, он просто блефует. А ещё у меня под стойкой дробовик.

Перехватив нож, так, что лезвие торчит из кулака вниз, парень начинает корябать им стойку, оставляя глубокие царапины в полированном дереве.

— А вот это ты зря, — сказал я укоризненно.

— То ли ещё будет, чел. Я предупреждал, рили. Я говночел, чел.

Дверь бара снова распахнулась, и в проёме казённым литым монументом воздвигся наш Депутатор. (Барный паспорт: Депутатор Виски). Из-за его могучего плеча выглядывает, злобно щурясь, Швабра. Не сбежала, значит, а проявила гражданскую сознательность, метнувшись в полицейский участок.

— Что ж вы, молодой человек, безобразничаете? — сказал Депутатор ласково.

— Слы, чел, ты чо за чел? — оскалился на него панк.

— Помощник шерифа, — представился спокойно Депутатор. — Ножичек-то положи, положи. А то пальчик порежешь.

— Чо за базары, полис? Я чо? Я ж ничо, чел. Онли пивцо, рили. Ну, чуток кэша асканул, подумаешь. Рили крохи, на бастикет, чел! Мне уехать, чел, иначе будет трабло, чел. Рили трабло, полис, оно тебе не надо, поверь мне. Я говночел, где я — там всё говно. Зачем вашему говнотауну говночел? Вам мало говна, полис?

— Что он успел натворить, Роберт? — спросил меня Депутатор.

— Да почти ничего, — ответил я. — Стойку, вон, поцарапал, и только.

— Порча имущества, угрозы, появление в общественном месте в непристойном виде, — подытожил Депутатор. — Сопротивление аресту прибавлять будем?

Я же говорю, зря он стойку попортил. Бар — это наше всё.

— Слы, полис, а что ты мне сделаешь, рили? Я ж говночел. Говно не изгавнять, говну не нагавнить.

— Пойдём, — сказал веско Депутатор, кладя свою могучую длань ему на плечо, — Так надо.

Панк съехал задницей с табурета, сложил и безропотно отдал ножик, потопал растерянно к выходу, бормоча на ходу:

— Рили полис, ты чо? Чо вы привязались, челы?

— Ну вот и заебись, — сказал удовлетворённо Заебисьман, когда они вышли за дверь. Мир в очередной раз подтвердил его жизненную позицию. — Заебись же, Роберт?

— Рили, чел,