и после предупреждения русской комендатуры. Так кто же? Налетевший сзади ураган швырнул Вести на землю, скрутил за спиной руки, дохнул в лицо крепким табаком: «Он, гаденыш, убил капитана!» На погонах русского солдата нашивки складывались в букву «Т», как посадочный знак на летном поле. Сам солдат тоже был с аэродрома, обветренный, прокуренный и злой.

Так Сильвестр впервые познакомился с крепкими русскими выражениями и папиросами («метр палишь, два бросаешь», — говорили о них на черном рынке), которыми угостил приехавший под вечер военный следователь. Он громко говорил, много курил, ерошил на голове Вести давно не стриженные вихры, а на месте убийства капитана тяжело вздыхал: «Бедняга, а ведь ему послали на Героя… Бедняга, всю войну отмолотил, а через месяц после Победы… Зенитки не сбили, “мессеры” не скушали, а на земле погиб».

Вести потянул следователя за рукав и показал на гильзы. Одна куда-то исчезла, другая была затоптана в землю, а третью Вести еще раньше спрятал в карман. Военный сыщик покрутил в руках медный цилиндрик: «Парабеллум… “Вервольфы” шалят, не иначе… В одном Прокопову повезло: ни жены, ни детей, ни родителей. Все погибли. Плакать будет некому».

Вести понял, что так звали убитого — Прокопов. Он не мог понять, почему до слез жалко русского летчика. Может, Вести не выплакал слезы по отцу, занесенному роком войны в Россию и погибшему на реке Дон? Или чувствовал свою вину за выстрелы, прогремевшие на повороте проселочной дороги? Вести никому не сказал о следах, которые видел под кустами орешника. Он сам решил найти стрелявшего.

Прокопова хоронили на другой день. В ограде госпиталя Святой Марии Магдалины было кладбище, где между крестов уже появились зеленые дощатые пирамидки с красными жестяными звездами. Вести протолкался среди летчиков в кожаных куртках. Бросая горсточку земли (узкое лезвие гробовой крышки проступало далеко внизу, как бы по ту сторону земного шара, и уж во всяком случае по ту сторону земной жизни), Вести попросил убитого летчика передать отцу привет. Не может быть, чтобы попы все врали. Сильвестр верил: погибшие солдаты как-то могут переговариваться, и отец узнает, что мама поднимется на ноги (пожилые обозники из комендатуры дали хлеба, крупы и даже подарили серую козу, не взяв взамен машинку «Зингер»), что Вести не обижает мать и заботится о ней.

Комья освященной земли падали на крышку с легким стуком. Несмело ударил колокол. Над городом с ревом пронеслись две пары самолетов с красными звездами на распластанных крыльях, рванул салют. На могиле русского летчика вместо обычной пирамидки поставили пропеллер истребителя. А убийцу так и не нашли — ни много говоривший военный следователь, ни Вести, которого следователь угощал папиросами и разными криминальными историями.

Привычка к необычному куреву и любовь к детективному чтиву сохранилась у Сильвестра по сей день. И пропеллер — правда, уже не тот, трехлопастной пропеллер истребителя Як-3, а сработанный умельцами вертолетного полка из желтой латуни — по-прежнему отпугивал залетных херувимов от надгробия капитана Прокопова.

…За воспоминаниями Сильвестр не заметил, как асфальт под колесами велосипеда сменился торцовым булыжником, которым была вымощена Ратушная площадь. Балаган — полтора десятка тяжелых грузовиков с аттракционами — покинул городок ночью. Теперь на месте каруселей появились столы с зеленью, фруктами и колбасами, а там, где в декорациях пещеры ужаса встречал гостей граф Дракула, сейчас похрюкивал в загородке здоровенный боров.

Гремел рычаг старинной колонки, под струей, исторгнутой из чугунных труб, таксист мыл длинные груши, в центре площади ворковали голуби — был понедельник, один из многих тысяч на памяти площади. Обычный день недели. Но нет, не совсем обычный. От Гертруды, точнее, ее племянницы, крутившей у прилавка подолом пестрой юбчонки, Сильвестр узнал, что сегодня готовится взрыв советского аэродрома.

— Кто тебе сказал такую чушь? — не поверил Сильвестр, и сердце стукнуло тревожно.

— Мясник. А он слышал по радио последние новости из газеты «Завтрашний день». Там прямо сказано, что от русских нет житья, и вот наши местные решили…

Сильвестр ехал к дому корреспондента «Завтрашнего дня», держа руль одной рукой, а другой невольно поглаживал ссадину на подбородке. Такую откровенную утку Дембински не мог запустить даже спьяну. Значит, есть доля правды за сообщением в проклятом листке.

Стреляная гильза от парабеллума «Борхардт — Люгер» всегда напоминала подполковнику полиции Сильвестру Фельду, что за ним должок перед людьми, которые полвека назад не дали пропасть мальчишке в шортах бойскаута и его больной матери. В ушах звучало эхо давних выстрелов.

Выстрелам вместе со взрывами и положено оставаться там, в далеком прошлом.

14. Воскрешенный из небытия

Два дня назад Першилина выдернули на смотрины к командующему прямо с предполетной подготовки, и сейчас он тоже опасался: вдруг что-нибудь опять встрянет, вклинится, помешает. Но ничего подобного не происходило. После подполковника Бокая, летавшего на разведку погоды, Костя вторым поднимет машину в небо. Первым проложит дорогу на полигон всей эскадрилье.

На стоянке вертолетов Першилина встретил докладом лейтенант Бородин. Слова борттехника были привычны, да и без них Костя видел, что аппарат готов к полету и бою: блестящие под солнцем блистеры, крутые камуфлированные бока, подкопченные въевшейся гарью из выхлопных патрубков блоки реактивных снарядов на фермах подвески, две бомбы «сотки».

— Не хватает курсового пулемета, — заметил Мельников. — Афган доказал, что «курсовик» — штучка не лишняя, и Филиппок был бы при деле. Лично меня в детском саду всегда тянуло из чего-нибудь пострелять.

— Это заметно, товарищ старший лейтенант, — бросил Бородин на Мельникова испепеляющий взгляд. — С тех пор вы недалеко ушли. А стрельба, по мнению умных людей, не самый убедительный аргумент. Когда говорят пушки, молчат не только музы!

— Командир, в экипаже пацифист! Разреши, проведу с ним индивидуальную работу.

Бородин нахмурил брови, но Мельников опять не испугался. Суровое выражение на лице лейтенанта начисто губил румянец. Вспыхивая на щеках в самые неподходящие моменты, румянец был проклятьем Филиппа. Вот и сейчас — зарделся, словно красна девица, а за этим обычно следовала какая-нибудь дерзость с его стороны.

— Брэк! — как судья на ринге, развел руки Костя, подумав, что нынче днем с огнем не найти девушку, которая способна краснеть. Взять, скажем, красотку из тира. Невиннейшие глаза при немыслимой юбчонке. Воистину наряд Евы после грехопадения. Костя пнул — на счастье — тугой «дутик» левого колеса и вспомнил ее круглые коленки. Но в кабину вертолета вслед за собой Еву постарался не пустить. Отогнал легкомысленное видение. Его ждало строгое пилотское кресло, и вот уже ремни подвесной системы парашюта с грубоватой лаской обняли плечи. В четырнадцать глаз поглядели с матово-салатной