скудно. Я не могу рисковать перерасходом и быть отрезанной. У нас ведь скот во дворе — туда не мало идет энергии. Нельзя остаться без света. Фонарь (безопасный) за прошлую зиму так «износился», что его нельзя жечь, да и нечего. Нет карбита, его сожгли мы в доме в ту зиму. Мне жутко ждать зимы и думать о холодах… Гостит свекор — предобрый старичок. Ездим по докторам. Боюсь, что серьезно с ним. Кажется, грудная жаба. Мне искренне его жаль. Подумываю и сама показаться сердечному специалисту, — я неважно себя чувствую. Так хочу отдыха. В день похорон приятельницы Dr. Klinkenbergh’a я нарисовала одну безделку. Ее видел Dr. Klinkenbergh. Настаивает, чтобы работала, советует также отдать в журнал мои немецкие безделки, когда-то данные ему. И вообще, твердит: «работайте, работайте»! Когда и где? Ах, время, время!

Целую тебя. Твоя Оля

Посылаю одновременно письмо, отданное было девице Беатрисе483. Она не поехала и прислала его и мой подарочек тебе обратно.

Сожги его, т. к. Б[еатриса] больна «тифоидом».

108

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

15. XII.45 4 ч. дня

Дорогая моя, голубушка Олюша, — и виноват перед тобой, — когда еще получил твои чудесные этюды-акварели! — и — без вины виноват! Оля, родная, я так болел все эти недели, так был _б_е_с_п_о_м_о_щ_е_н_ и так — одинок!.. Надо знать _в_с_е, как я тяну дни… И никого не смею винить, — все так придавлены трудностями сей исказившейся и почти все и всех исказившей жизни. Надо еще радоваться и дивиться, что сохранились еще люди — ч_е_л_о_в_е_к_и… Ночами я сидел, корчась от болей, зажав рот, чтобы не… выть. Теперь, благодарение Господу, мне лучше, вот уже дня два боли оставили меня, я чувствую охоту есть, я много ем… т. е., для меня-то много, — я, вообще, умерен в пище, хоть и «кулинарю» в иных рассказах. Старушка заболела, и я один за все-провсе. И Меркулов заболел, и Юля — добрая душа — не может навещать чаще раза в неделю. В воскресенье, 9-го, только что зашел доктор, со мной вдруг стало плохо… он едва довел меня до постели. До обморока не дошло, но такое состояние, будто меня опрокинули, в голове и шее — что-то не то… слабость… и — получувствие. Он дал мне пилюльку «солюкамфр», — я давно не принимал, а мне надо ежедень… Сказал — «оголодание, так нельзя». Сам знаю, но когда были боли — я не мог питаться, а чай и сухарики с куском сахару. Ушел он, а я оправился, стал топить печку, выпил чаю… зашел он уже ночью, возвращаясь с бриджа, нашел меня хорошо, и просидел до 2. Без него я мог даже наскоро, на решетке, сделать [чуть] бефштекс, — есть страшно хотелось. Теперь ем… будто в порядке, — так что «хочу писать», — а это у меня «знак отпущения». Все было заброшено, как и я. О, если бы ты знала, _к_а_к_ я жил эти последние 2–3 года!.. И еще писал, и ско-лько!.. Знаешь, бывают дни, когда я хочу выть, выить… плакать неслышно — когда никаких болей нет, — _ж_а_л_е_т_ь_ себя. Оля, милая… не знают мои читатели, _к_а_к, в каких страданиях, в каких тяжких условиях жизни многое написано за эти последние годы. И знать им не надо. А эти дни я уже как бы оставил всякую надежду, что вернусь к работе. А сколько нужда грозила!.. ведь я же 5 лет ничего не мог заработать… а заграничные гонорары были закрыты… Не будь Юли — и… меня бы не было. А когда можно стало снестись с Швейцарией, меня _с_п_а_с_ дорогой друг Иван Александрович и — посылки, уже на мои деньги, — а то добился… А теперь все это минуло, вдруг меня вспомнили совсем чужие, шлют… а я раздаю, слава Богу, — куда же мне-то… я как курочка ем-то… Теперь на все есть и будет… — _м_о_е. И в самые острые дни не сожалел, что дважды отказался продать литературные права и дать на искажение «Чашу».

Ну… _в_с_е_г_о_ было. А ско-лько… се-рдце-то вынесло!., нервы. Один я знаю… Ну, довольно. Никому не писал больше месяца, даже по делам очень срочным…

Целую благодарно-нежно за твой подарочек — за акварельки. «Яблоня» — прекрасна, имеет свое «лицо». Молодец-Оля, дарование тебе дано, работай. И другие два этюда — очень недурны, мягки… «вымученности» не чувствую, вода отлична и _д_а_л_и_ — нежны… У тебя — _д_у_ш_а, ты мно — гое —!!! можешь создать. Но не бросай «слОва»… пи-ши! Почему-то мне чувствуется нечто «зимнее», чуть снежистое, где домик за каналом, против… топольков? Или — туманность это?.. Ну, целую ручку твою… и глаза твои. Молодец-Олёк! От сердца говорю… Вставлю в рамки, буду ждать… _ц_в_е_т_к_а.

У меня все же — маленькая радость: Ив мой — блестяще закончил университет… — с отличием, как бы магистр по физике и математике с химией, дорога открыта, к высокой науке — «на подлинного ученого», — уже «профессор» лучшего колледжа в Париже, — это же редкость, сразу, в столице, — и безо всяких «дэмаршей»![162] — отличием, занят три дня в неделю, отказывается от частных уроков, — масса просьб! — а недавно за партой сидел! — слушает в Сорбонне особые курсы… русской словесности и — теории вероятностей… — урывает у отдыха, а зарабатывает за 20 час. в неделю в колледже достаточно. Девочка — удивление!

Иван Александрович — истинный друг, большое сердце! Ско-лько он сделал для меня!., и все время заботится… понуждает и американцев — моих читателей, хочет найти в Америке издателя для русских изданий моего писания — здесь мертво-безнадежно, нет бумаги, ни-чего… даже электричество не дают в течение трех четвертей суток! Вот и живи…

Пришла ли тебе американская посылка, заказанная еще 17 октября! Я получил «датскую», по заказу цюрихских американцев-читателей… — ну, что я поделаю! Правда, масла у меня было мало… — а оно главное… яиц нет, но будут… вдруг открылся один русский читатель-шофер, — далеко от Парижа, уже два раза привозил по пятку… теперь куры бастуют. А яйца для меня — но лишь свежие, а лежалых я не могу… да они и бесполезны — _в_с_е. Меркулов, с глубоким бронхитом и больной ногой, все же приковылял и принес вчера жиго[163]. Я сдерживаю слезы, когда думаю нежно об Иване Александровиче. Оля — он — единственный во всей эмиграции, _п_е_р_в_ы_й, _с_т_о_л_ь_к_о_ создавший в нашем национальном, исконном… Я долго думал и прихожу к заключению: он — воистину — гениален! _В_и_ж_у, какие итоги… по людям вижу, по _с_е_б_е_ вижу… как он _з_а_р_я_ж_а_е_т! Он