Съезд проходил в конечных чертах в атмосфере взаимного доверия. «Демосфены от плутократии», как выражается мемуарист, появились в Минске вовсе не для того, чтобы противопоставить какую-то особую политику «думско-правительственных сфер» политике революционной демократии после правительственной декларации по внешней политике. Формально позиции обоих политических центров не расходились. «Именитые столичные делегаты от Совета держали себя также с тактом. Чхеидзе говорил о необходимости единения фронта и тыла для того, чтобы свобода стала действительно «величайшим праздником». Защите свободы посвятил свою речь Церетели, указывавший, что сепаратный мир был бы гибелью для России. Скобелев высказывал уверенность, что армия не допустит удушливых газов с запада и установит единение солдат и офицеров и т.д. Их выступления были «сплошным триумфом», но также «восторженно рукоплескала» аудитория и «революционно-патриотическим» фразам думских делегатов. При открытии съезда выступили представители французской и английской военных миссий. С энтузиазмом воспринята была и речь нового главнокомандующего ген. Гурко, этого подлинного военного вождя и хорошего оратора, по характеристике иностранного наблюдателя проф. Легра431. Такое одинаковое отношение ко всем ораторам возбуждает даже возмущение со стороны Легра: «c’est écoeurant» записывает он в дневник. В действительности это свидетельствует лишь о настроении аудитории432. Никаких общих политических резолюций, кроме резолюций всероссийского Совещания Советов, никем не было предложено – естественно, что они и были приняты без поправок и дополнений.

Но важно, что резолюция о войне, хотя председателем съезда был избран большевик Позерн, глава местного совета, заявивший себя, однако, перед открытием съезда соц.-демократом, стоящим на платформе советского «Совещания», была принята 610 голосами против 8 при 46 воздержавшихся. «Пораженцы» всех мастей должны были стушеваться перед настроением делегатов, в большом количестве прибывших из «окопов». Ленинские выученики, появившиеся на авансцене, не торжествовали и в секционных заседаниях съезда, где обсуждались деловые вопросы: так, в секции по организации армии, разрабатывавшей проект обновления командного состава, подавляющим большинством было отвергнуто выборное начало. Съезд объявил дезертирство из армии «позором и изменой делу революции» и требовал добровольного немедленного возвращения в свои части покинувших фронт. В состав фронтового комитета на съезде было выбрано 27 офицеров, 35 солдат, 10 рабочих и 3 врача. В состав этого комитета съезд включил свящ. Еладинцова, который приветствовал съезд от имени «горсточки революционного духовенства». Перед закрытием съезда ген. Гурко выступил с речью, предостерегавшей от междуокопных переговоров с немцами, которые скрывали таким путем свои продвижения на фронте. «Война, – говорил главнокомандующий, – кончится не отказом от аннексий и контрибуций, а тогда, когда одна воля будет подавлена другой. Мы должны сломить волю врага, и тогда провозглашенные идеи самоопределения будут проведены в жизнь. Разрушив германский милитаризм, мы скажем: “Не смейте держать столько войск, быть постоянной угрозой миру”.

Приблизительно в это время английский посол посетил председателя кабинета министров, которого он застал в «очень оптимистическом настроении». Бьюкенен на основании данных, доставленных английскими (военными) атташе, которые вернулись с фронта, обращал внимание Правительства на состояние армии и настаивал на запрещении социалистическим агитаторам посещать фронт. Львов совершенно не разделял пессимизма посла. «Львов, – записывает последний, – успокоил меня, сказав, что на фронте есть только два слабых пункта: Двинск и Рига (т.е. Северный фронт). Армия, как целое, крепка, и все попытки агитаторов уничтожить дисциплину не будут иметь успеха. Правительство может рассчитывать на поддержку армии и даже петроградский гарнизон, не говоря уже о войсках на фронте, которые предложили уничтожить Совет рабочих (Бьюкенен был “весьма озабочен”, что Правительство “бессильно освободиться от контроля Исп. Ком.”). Правительство, – прибавил Львов, – не может принять подобных предложений, не подвергая себя нападкам в том, что оно замышляет контрреволюцию».

Что же, это был только самообман, присущий идиллистически настроенному премьеру, или выражение официального оптимизма, вынужденного вмешательством иностранного посла? Допустим и то, и другое, и все-таки открывшиеся возможности вовсе не были проблематичны, ибо действительность не была так безнадежна, как она впоследствии рисовалась некоторым мемуаристам. В апреле армия сохраняла свою силу, и недаром министр ин. дел, связанный с проф. Легра старыми дружественными личными отношениями, говорил ему 17 апреля, что серьезное наступление задерживается только вопросом о продовольствии армии, затрудненным дезорганизацией транспорта, а Ставка на запрос великобританского ген. штаба от имени союзников о сроках наступления довольно категорически сообщила, что наступление назначено на середину мая433.

Если мы вернемся к мартовским дням, то должны будем признать, что перспективы возможностей открывались еще большие. Этими возможностями не сумели воспользоваться. Слова приведенного выше согласительного воззвания («приказа № 3») довольно наглядно передают нам нервную обстановку еще не улегшегося возбуждения первых революционных дней – дней «светлых, но еще тревожных», по характеристике одновременно изданного приказа по Преображенскому полку («светлыми, ясными» назвал их даже Алексеев – быть может, больше по тактическим соображениям – на Государ. Совещании в Москве). Закрепить «свободу», в которой нет еще полной уверенности, провозглашением urbi et orbi нового правительственного принципа, именовавшегося «завоеваниями революции»; увлечь колеблющиеся и сомневающиеся души красивыми лозунгами-декларациями, дать внешнюю коллективную форму выражения накопленному индивидуальному энтузиазму – тот могучий стимул момента, заглушавший подчас все партийные или иные соображения.

Революционная фразеология всегда, конечно, на грани демагогии, ибо она забывает «миллионы моментов будущего», которые предстоит пережить (слова ген. Алексеева на Гос. Сов.). Но каждый отдельный момент запечатлевается волнующими сценами искреннего пафоса. Прислушаемся к голосу современника – он достаточно знаменателен. В газете «Речь» – в той газете, позицию которой через короткий промежуток времени дневник Гиппиус будет определять словами «круглый враг всего, что касается революции», – рассказывалось о повышенном настроении, царившем 13 марта на первом объединенном заседании представителей образовавшегося Совета офицерских депутатов петроградского гарнизона и Исполнительного Комитета, на котором обсуждался проект «декларации» прав солдата (присутствовали и иностранные офицеры). Это была торжественная манифестация единения солдат и офицеров. В «общем энтузиазме, поцелуях и слезах» принимается резолюция, призывающая в основу «прочного братского единения» положить чувство «взаимного уважения… чести и общее стремление стоять на страже свободы». Мрачно настроенный Деникин, чуждый «иллюзиям», во всех этих манифестациях усмотрит (по крайней мере в воспоминаниях) лишь «лживый пафос» (генерал попал в Петербург уже тогда, когда очередные будни стали стирать флер первых дней). Скептики скажут (с известной правдивостью), что действительность была далека от таких идиллий, и дадут примеры разительного противоречия. И тем не менее забыть об этих (пусть даже поверхностных) настроениях – значит нарушить историческую перспективу. Нельзя усмотреть только «ложный пафос» в грандиозной и торжественной манифестации,