– Что сделал? – поднял брови Огюст.

– Прочухался, – перевел другой рабочий.

– Жив?! – крикнул Монферран, невольно подаваясь вперед и хватая Лажечникова за руку.

– Жив, господин главный архитектор, – подтвердил тот. – Он о крышу-то стукнулся, убился сильно, аж не дышал. А тут вдруг под плащом вашим и зашевелился, застонал, верно, согрелся… Глазоньки открыл да давай мамку звать. А его мамки уже пять годов на свете нету!

– Лекаря звали? – спросил архитектор.

– А то как же? Дали ж вы аж сорок рублей. Лекарь сказал, ничего, не должен помереть малец, только полечить надобно… Ну вот мы и пришли: может, вы попросите, чтоб его в больницу определили? Койка-то наша в больнице занята, одна-единственная…

Монферран замахал на рабочих руками:

– В больницу? Ребенка? Вы в уме? Его там уморят хуже, чем в бараке! Сюда несите его, живо!

Рабочие опешили:

– Сюды? К вам?

– Ну не к князю же Юсупову!

Роскошный особняк князей Юсуповых находился рядом с домом Монферрана, в двух минутах ходьбы. Когда у Юсуповых устраивались празднества, их знаменитый оркестр нередко мешал Огюсту работать в библиотеке, заставлял в летние вечера затворять окна. Правда, Огюст смотрел на это весело и не злился: в конце концов, иной раз он сам любил повеселиться, и беззаботные вечера соседей не портили архитектору настроения. Сейчас Юсуповы вспомнились ему недаром: он вдруг представил себе, что за лицо было бы у сиятельного вельможи Николая Юсупова, выйди он пройтись по набережной и попадись ему навстречу эти чумазые визитеры…

– Говорю вам, несите мальчика сюда, у нас есть где его устроить, пока не поправится. А я за лекарем пошлю. Аня! Алексей! Живо!

Спустя двадцать минут двое из четверых возвратились. С Лажечниковым пришел тот самый парень, которому Огюст давал деньги. На руках у Павла, завернутый в шерстяной плащ, как в люльке, лежал бесчувственный Егорка.

– Куда положим? – беспокойно спросила Элиза, выйдя навстречу рабочим. – Анри, все комнаты внизу заняты.

– Так наверх! – Монферран взбежал по лестнице, и так как Павел, поднявшись за ним, нерешительно затоптался, подскочил к нему. – Дай сюда, я сам! В гобеленовую гостиную положим!

И он осторожно отобрал у резчика по мрамору его ношу.

В гостиной, украшенной изысканной коллекцией шпалер, стояла в алькове старинной работы кровать, которую Огюст купил почти из озорства на одном аукционе, ибо в списке вещей утверждалось, что это кровать покойной французской королевы Марии-Антуанетты. Сам он в этом сомневался, хотя на спинке кровати и стоял королевский вензель с лилией.

И вот на этой-то кровати, под тонким шелковым пологом, под вензелем французских королей, уложили по приказу хозяина дома его гостя, сына каменотеса Кондрата Демина, двенадцатилетнего Егорку.

Павел и его спутник, поклонившись, ушли, Алексей еще раньше был отправлен за доктором, а Анна в аптеку за льдом: лоб мальчика пылал. Огюст и Элиза остались возле Егорушки вдвоем.

У мальчика было округлое лицо с высоким выпуклым лбом, над которым клубились мягкие светлые кудри. Когда Элиза наклонилась над ним, он приоткрыл глаза, затуманенные беспамятством, и тут же закрыл их, но муж и жена успели заметить, что глаза у него черные, темно-карие.

– Светлые волосы и темные глаза! – прошептала мадам де Монферран. – Как у Луи… Правда, Анри, он похож на нашего сына?

Огюст молча поцеловал жену и отвернулся.

Вскоре вернулся Алексей, которому повезло застать дома доктора Деламье. Приехали они вместе.

– Что это за мальчик, который упал с крыши вашего собора и остался жив? – деловито осведомился Деламье, вытирая вымытые руки…

– С лесов на крышу, – уточнил Алексей.

– Все равно высоко… – махнул рукой доктор.

Осмотрев Егорушку, он ничего опасного у него не нашел. Жар, по его мнению, был следствием сильного удара и еще истощения, которое было у мальчика очень заметно. Выписав кое-какие лекарства, Деламье посоветовал все время дежурить возле больного и удалился.

До ночи возле мальчика по очереди дежурили Варя и Анна, а когда около десяти часов Анна нечаянно задремала в кресле, ее разбудил тихий шепот хозяйки:

– Аня, иди спать. Я сама здесь посижу.

Экономка подняла голову. Элиза стояла возле нее, поправляя свечу на столике.

– Иди, иди, – проговорила она. – Мсье в библиотеке, и я чувствую, что это до утра, ну по крайней мере до двух ночи. А мне спать не хочется. Я побуду с мальчиком.

Анна ушла. Мадам де Монферран села в кресло и осторожно поправила холодный компресс на лбу Егорки. Но тут же ей показалось, что он не так уже прохладен, и она встала, чтобы его поменять. Когда же вновь наклонилась над постелью, Егорушка вдруг открыл глаза… Сначала он несколько мгновений всматривался. Его взгляд был уже осмыслен. Разглядев лицо склонившейся над ним женщины, он улыбнулся и прошептал:

– Мамка!

Элиза замерла, стиснув в руке компресс. Холодная вода текла по ее запястью в рукав. А Егорушка проговорил тихо, счастливым голосом:

– Мамка, хорошо, что ты приехала… А то папка-то ведь убился до смерти… Я было с голоду едва не помер. А говорили, и ты померла. А ты вон, живая! И красивая стала, будто барыня… Ты не уходи от меня, ладно? Не уйдешь? Мамка…

– Не уйду. Спи родной! – прошептала Элиза, подавляя в голосе дрожь и стараясь говорить без акцента. (Кажется, впервые в жизни ей это удалось.)

Мальчик улыбнулся еще шире, закрыл глаза и уже не впал в забытье, а крепко, сладко заснул.