Они пробежали по коридору, пронеслись по галереям внутреннего сада, где стоял стойкий запах крови, перескочили через трупы администраторш на караульном посту и выбрались из монастыря через черный ход.

Шари, хоть и был быстрее, не стал их преследовать. Он печально взглянул на окровавленные тела тутталок, разбросанные в траве, на дорожках и по цветникам в саду. Синий свет Ксати Му подкрашивался багрянцем Тау Ксир. Он засунул волнобой за пояс своих штанов, взял Тау Фраима за руку и вернулся в зал заседаний, где матрионы снова собрались вокруг кресла настоятельницы.

— Опасность миновала, — объявил он. — Вы можете выходить.

— Сколько наших сестер…

У залившейся слезами Муреми застряли в горле слова. Тау Фраим выпустил отцовскую руку, подошел к ней и обватил за ноги. Старейшина склонилась над ним и нежно погладила по волосам.

В этот момент в притихший зал проникли отголоски шума.

Шари, Тау Фраим и матрионы поспешно пересекли сад (когда перед Муреми открылось ужасное зрелище застывших в вечном сне ее дочерей, она расплакалась еще горше) и вышли на улицу, которая спускалась к порту Коралион и мосту, ведущему к лифту в главной опоре. Внизу они увидели колонну эфренцев, с громкими криками поднимающихся к Тутте. Группа мужчин, вооруженных гарпунными ружьями, преследовала четырех оставшихся в живых наемников, которые прорвались через лесок и устремились к океану. Сами того не зная, беглецы загнали себя в тупик: скоро эфренцы прижмут их к черной воде Гижена, и у них не останется иного выбора, кроме как принять смерть, к которой обязывает суровый долг.

Шари сразу узнал закутанную в белую ткань фигурку, возглавляющую толпу. Он поднял Тау Фраима, посадил его на плечи и огромными шагами (животная энергия коралловых змей его покинула, но с ним все еще оставалось ощущение полета), устремился к Оники. Матрионы поотстали, и повстанцы, словно сообразив, что должны пустить бывшую изгнанницу встретиться с ее принцем один на один, замерли тоже.

Шари и Оники, приближаясь друг к другу, неприметно замедляли шаги. Им не хотелось лишней резкостью движений испортить момент, о котором оба мечтали больше трех лет. Над Коралионом и его окрестностями царила глубокая торжественная тишина, и только эхом отдавались далекий рокот волн и глубокие долгие ноты органных труб. Лучи двух звезд, красного карлика и синего гиганта, сошлись, окаймив контуры всего вокруг роскошной лилово-розовой оторочкой.

Когда их разделял всего лишь метр, они остановились и молча вгляделись друг в друга; в любом случае — эмоции не дали бы им выговорить ни слова. Он нашел ее еще прекраснее и желаннее, несмотря на тонкие шрамы, исчеркавшие правую сторону лица. Он снова видел, как она возникает из облака пара и выходит из душа в своей келье, обернув грудь махровым полотенцем: в ее лице все так же проглядывала красота ее души (хотя в этой красоте сквозила теперь нота углубленности), и песнь любви эхом отозвалась в нем с неслыханной силой. Она же вспомнила его, худого и грустного, с щеками, заросшими многодневной щетиной, в порванной тунике, и ей снова, больше, чем когда-либо, захотелось принадлежать ему, полностью слиться с ним.

— Мой принц, — прошептала она голосом, прозвучавшим, словно музыка. — Шари…

Шари ссадил Тау Фраима на землю, охватил ее плечи и нежно привлек к себе.

Похоронив своих мертвецов, эфренцы организовали большое торжество, чтобы отпраздновать сразу и обретенную ими свободу, и свадьбу Оники с Шари. Они развесили по городу флаги, украсили экипажи и устроили торжественную процессию с бывшей изгнанницей, махди и их сыном. На Оники была старинная эфренская одежда — белое платье, расшитое океанским жемчугом, подчеркивающим ее красоту. Шари надел поверх туники светлую жилетку почетного гражданина Коралиона. Что до Тау Фраима, то его нарядили в шерстяной костюмчик и пятнистые башмачки, в которых он явно чувствовал себя не слишком уютно. Вдоль всего пути стояли ликующие эфренцы и бросали в их повозку лепестки роз, и цветочные ароматы растворялись в соленых запахах, приносимых порывами ветра.

Матрионы решили не устраивать перерыва на траур. Они передали тела убитых сестер их семьям и немедленно переформировали смены очистки. Небесные лишайники, которые уже забили второстепенные трубы, быстро скапливались в главных трубах, и тутталкам следовало любой ценой не допустить, чтобы Коралион затопила темная и холодная ночь. Поэтому они мобилизовали всех уцелевших небесных чистильщиц и отправили их в великий орган. Иногда, когда шум утихал, до Оники долетало далекое пение ее сестер, и в ее теле пробуждались пьянящие ощущения карабканья по кораллам.

Она больше не видела своих родителей: ей сказали, что они умерли от горя через несколько недель после ее высылки на Пзалион. А ее братья и сестры, уставшие читать укор в глазах встречных прохожих, предпочли переселиться в небольшие городки эфренского континента.

Пулон предоставил в распоряжение новобрачных свое лучшее здание — дом, возвышавшийся над портом. Его отмыли сверху донизу, превратили верхние офисы в спальни, а нижние — в банкетный зал, украсили его цветами, морскими звездами и ракушками.

Тутту на банкете представляла одна Муреми, и ее присутствие мотивировалось главным образом причинами политическими и практическими. Прежний магистрат вошел в сговор с крейцианами, потерял всякое доверие, всякое влияние на народ, и Эфрен на время остался без правительства. Одетая в официальную мантию Муреми пользовалась авторитетом среди патрионов Пулона, и за трапезой попросила их активизировать работы по укрепления опор, поврежденных гигантскими серпентерами, а также обдумать ее предложение о создании нового правительства, которое состояло бы на треть из патрионов, на треть из матрион и на треть из городских советников, избранных населением.

— Равновесие на Эфрене в значительной степени зависит от наших двух корпораций, — заявила она. — Эпизод с серпентерами показал, что мы должны уделять приоритетное внимание решениям, касающимся кораллового щита и опорных пилонов.

— Вы не опасаетесь, что наша работа пострадает от того, что слишком сильно будет привязана к политической жизни? — возразил какой-то патрион.

— До сих пор она в основном страдала от недостатка связи с политической жизнью, — ответила старейшина. — И цена, заплаченная Туттой, слишком непомерна, чтобы оставить все как есть.

Она вышла из-за большого стола еще до окончания банкета, сходила попрощаться с Оники и Шари, поцеловала Тау Фраима и тихонько удалилась, горбясь от горя и тяжести лет.

Оники и Шари любили друг друга большую часть ночи. Он оказался крайне ласков, и она не чувствовала своих ран. Тау Фраим крепко спал в соседней комнате.

— Мы уйдем на заре Ксати Му, — прошептал Шари.

Голова Оники, покоящаяся на его плече, слегка приподнялась.

— Как?

— Ты будешь странствовать силой моей мысли. Человечество нуждается в нас троих. Потом, если ты захочешь, мы вернемся и поселимся на острове Пзалион.

— Я пойду, куда пожелаешь ты…