была холодная и быстрая, скорбная музыка, похожая на шум реки, приближающейся в темноте, и это заставило Пазела впервые задуматься, кто они

такие, эти фликкерманы, этот народ, который никогда не выходил в море и жил как

отдельная раса в городах человечества.

Мы дерн срезаем, где растет пшеница.

Мы сеем там, где золото родится.

Пусть люди все забыли но мы нет:

Мы помним глубь, и тайные потоки — наш секрет.

Мы валим дерево для флота флибустьеров.

Мы роем горы для орудий кондотьеров.

С заката до рассвета мы поем:

Идут века, но мы вам помогаем, чем могем.

Пусть страшен ветер над украденной землею.

Пусть страшно утро над родившейся страною.

Но мы вам скажем, вас возьмет испуг:

Мы точно знаем, сколько стоят дети для услуг.

Не выходите вы за школьные ограды.

Не заходите за углы и палисады.

Пусть рухнет город или вся страна:

Но мы храним монету, которой равной нету, всем нужна.

235

-

236-

Пусть флаг сорвется с бессердечной башни.

Река восстанет, волны смоют пашни.

И люди все забудут, даже нас:

Мы будем править, этою землею, в последний час.

Едва последние слова слетели с их губ, как началась следующая песня. Голова

Пазела все еще кружилась от выпитого. Вскоре он обнаружил, что погружается в

жалкий сон, в котором голоса продолжали петь, вызывая в воображении истории о

потерянных племенах, болотных пирах и королевах фликкеров в ониксовых

коронах и платках из крыльев бабочек.

В какой-то момент он наполовину проснулся и обнаружил, что больше не

находится под землей. Лодка скользила вниз по реке под яркой луной. Берега были

высокими, земля — мокрой от росы и пустынной. Несколько каменных фермерских

домов примостились вдалеке, в их окнах горел свет, а однажды лошадь без

всадника встала на дыбы и заржала на них из-за забора, но не было никого, к кому

он мог бы обратиться за помощью.

Он заснул и снова проснулся, и был день. Лодку окружали камыши и высокая

болотная трава; Пазел даже не мог видеть открытую реку. Они стояли на якоре, и

фликкеры ели холодную рыбу и острый перец, завернутый в какие-то листья. Когда

они закончили, один из них приподнял его и дал ему еще один большой глоток

солено-сладкого вина. Затем они проверили его веревки, умылись болотной водой

и, свернувшись калачиком в лодке, уснули. Через несколько минут вино сделало

свое дело, и Пазел упал на дно среди своих похитителей.

Он проснулся после наступления темноты, обгоревший и голодный. Они снова

были на реке. Другие лодки плыли рядом с ними; другие фликкерманы

присоединились к песням его похитителей. Пазел видел заключенных, связанных, как и он сам, в их взглядах смешались усталость и ужас. Местность была открытой

и серебрилась в лунном свете, но не было никаких признаков полей или какого-либо человеческого жилья. После очередного глотка вездесущего вина они

скормили ему три полных глотка своей рыбы, завернутой в листья. Она была

кислой и острой на вкус, но он съел его с жадностью, и фликкерманы засмеялись:

— Шплегмун.

Некоторое время спустя он заметил, что его похитители наблюдают за

берегом. Подняв голову, Пазел увидел стаю призрачно-серых собак, мчащихся

сквозь подлесок; они изучая фликкерманов глазами, которые горели красным, как

угли. Серные собаки. Говорили, что, убив, они ели мясо теплым и жевали кости до

рассвета, перемалывая их в муку. Как они общались, никто не знал, потому что они

никогда не лаяли и не выли. Долгое время Пазел лежал, молча наблюдая, как стая

бежит, не отставая от лодок.

Следующие три дня были во многом похожи на первый — сон при дневном

свете, в какой-нибудь лощине, чаще или болоте; быстрое путешествие ночью. Но

Пазел почувствовал тошнотворную боль внизу живота. Это усиливалось час от

236

-

237-

часу, и к третьему дню он дрожал и мерз.

— Что с ним не так? — спрашивали друг друга фликкерманы.

— Лихорадка, — сказал им Пазел. — У меня озноб и жар.

— Болтовня. Бред. — Они покачали головами.

— От этой рыбы и портовую крысу стошнило бы. У вас больше ничего нет?

Они вслух поинтересовались, на каком языке он говорит. И Пазел кусал губы

от ярости, потому что думал, что они дразнят его. Ваш язык, вы, уродливые хамы!

Только много позже он понял, что они были правы: он был в бреду, говорил на

ормали и спрашивал себя, не начинает ли он умирать.

Время разбилось на короткие моменты: в один из них стоял жаркий, измученный мухами полдень, а в следующий — сырая и холодная полночь.

Несмотря на всю боль, холодный пот и приступы головокружения, Пазела больше

мучили непрошенные мысли. Вопросы преследовали его, как стервятники, одна

прожорливая птица за другой падали с неба, чтобы поклевать его мозг. Жив ли

Герцил? Кто напал на него? Кто убил этого парня, Зирфета? Неужели икшели