управлением страной, будучи опекуншей своего малолетнего сына; а также весьма благоразумно распоряжалась своими владениями, оставшись одной из образцовых вельможных дам и матерей, притом что овдовела в каких-нибудь двадцать три года.

Именно она так достойно привечала молодого короля Карла VIII, прибывшего в ее королевство из Неаполя, устраивая в честь него празднества на всем его пути по ее землям, особенно в Турине, куда он въехал с необычайной пышностью и был встречен ею самою в роскошных одеяниях, дававших ему понять, что она действительно недюжинная вельможная особа: на ней было выложенное витым золотом суконное платье, снизу доверху расшитое крупными бриллиантами, рубинами, сапфирами, изумрудами и иными драгоценными каменьями; столь же великолепные драгоценные камни венчали и ее голову, а шея была перехвачена золотым обручем, или ожерельем, украшенным очень крупными жемчужинами с Востока, цены коим не мог сказать никто; и таковые же браслеты красовались на ее руках. Она появилась перед ним на статном белоснежном иноходце в необычайно богатой сбруе, ведомом под уздцы шестью высокорослыми лакеями в расшитых золотом суконных ливреях, а за ней следовала целая стая придворных фрейлин и девиц, весьма миловидных и одетых с отменным вкусом по пьемонтской моде, и на них было радостно смотреть. Шествие замыкал очень многочисленный конный отряд молодых людей и сеньоров – цвет тамошней знати. Затем она присоединилась к королю Карлу, над ними натянули богатый полог, и все спустились к замку, предоставленному в его распоряжение; там, у дверей замка, герцогиня, представив ему своего малолетнего сына, произнесла прекрасную речь, где описала свои владения и богатства земли и короны; причем король выслушал ее с большим удовольствием и поблагодарил, объявляя себя ее должником. Во всем городе были развешаны французские и савойские гербы, перевитые цветочным вензелем, так называемыми «путами любви» с девизом: «Sanguinis arctus amor»[67], как гласит «Хроника Савойи».

Наши отцы и матери, слышавшие о том от своих родителей, видевших ее, и даже моя бабушка, супруга сенешаля Пуату, в прошлом фрейлина при савойском дворе, – все уверяли меня, что тогда не было иных разговоров, кроме как о красоте этой сиятельной дамы, о ее мудрости и опытности в делах; а все французские придворные, бывавшие в Савойе, возвращаясь на родину, говорили о ней своим женам и дочерям, так же как и придворным дамам, превознося перед ними ее прелести и добродетельную жизнь; вторил им и король, который, казалось, был ранен ею в самое сердце.

Впрочем, не блистай она красотой, он бы любил ее не менее, поскольку она всеми средствами помогала ему и даже отдала свои драгоценные камни, жемчуг и золотые украшения, позволив ему заложить их или сделать с ними, что ему заблагорассудится; а это, судите сами, немалое одолжение: обычно дамы очень ревностно берегут драгоценности, перстни и прочие украшения и охотнее бы расстались с какой-либо особо взлелеянной частью собственного тела, нежели с изысканными и дорогими вещицами. Конечно, здесь я имею в виду не всех, но многих. Нет сомнения, что такое пожертвование требует великой благодарности; ведь если бы не столь куртуазный дар и другой, подобный ему, полученный от маркизы де Монферра – еще одной высокородной, добропорядочной и очень красивой дамы, – безденежье вынудило бы короля постыдно возвратиться из своего путешествия, оборвав его на полпути, то есть поступить не лучше того епископа, который отправился на Тридентский собор без денег и латыни. Как можно пускаться в море без сухарей! Впрочем, меж одним и другим немалая разница: первый решился отправиться в путь из благородства, движимый высокими и горделивыми устремлениями, заставившими его закрыть глаза на все неудобства и счесть, что для отважного сердца невозможного нет; ну а второй, обделенный умом и опытностью в ведении собственных дел, явил пример глупости и незнания обычаев – так что похоже, будто он намеревался, добравшись до места, употребить время на сбор подаяния.

Когда упомянутая прекрасная дама произносила речь при вступлении короля в Турин, все обратили внимание на ее богатый наряд, более пристойный замужней особе, нежели вдове. Однако дамы оправдывали ее тем, что для столь великого монарха можно сделать исключение, тем более что сие не потребовало больших трат, а великие мира сего следуют собственным законам; к тому ж в те годы вдовы не испытывали таких стеснений, как в последние четыре десятка лет; так, известная мне вельможная вдова, отмеченная, скажем, более чем нежным расположением государя, одевалась, конечно, поскромнее иных прелестниц, но все же не иначе как в шелка, желая и нравиться, и лучше скрыть свои проделки; а прочие придворные вдовушки, в подражание ей, поступали так же. Эта дама приспособилась как нельзя лучше: ее весьма изысканные наряды всегда были черными или белыми, но в них чувствовалось более светскости, нежели вдовьей суровости, тем паче что вырез на платье всегда позволял узреть немалые прелести. А во время торжественного бракосочетания нашего короля Генриха III и при его короновании я слышал из уст королевы-матери такого же рода замечания: вдовы прошлых лет не столь пеклись о скромности наряда и манер, как ныне; а при короле Франциске, желавшем более свободы для своих придворных, вдовы даже танцевали – их разрешалось приглашать на танец наравне с девицами либо замужними женщинами; да и сама королева-мать на моих глазах попросила господина де Водемона предложить для открытия празднеств руку госпоже принцессе Конде, потерявшей своего супруга, что он, повинуясь приказу, и сделал, протанцевав с ней; многие, как и я, оказались свидетелями того происшествия и могут его припомнить. Вот какую свободу тогда имели безутешные вдовицы. Ныне же все это им запретно и почитается таким же святотатством, как разноцветные наряды; позволительно надевать лишь белое и черное, хотя верхние и нижние юбки, а также чулки могут быть серыми, коричневыми, фиолетовыми и синими. Правда, некоторые, как я заметил, позволяли себе даже красный, ярко-багряный и светло-желтый цвет – совсем как в старину, когда такое, говорят, допускалось, но не для платьев, а только для юбок и чулок.

Потому-то принцесса, о коей я веду речь, могла позволить себе появиться в расшитом золотом суконном платье, ибо то было ее герцогское облачение – парадное одеяние, допустимое и уместное свидетельство ее величия и могущества; так и поныне вольны поступать графини и герцогини на торжественных церемониях. У наших вдов та печаль, что им нельзя носить драгоценности нигде, кроме как на пальцах да иногда на каком-нибудь зеркальце или же на часослове и иных книгах, толкующих о божественном; но ни в коем случае не на голове, не на теле, не говоря уже о богатых жемчужных ожерельях и браслетах;