Выставка-инсталляция МГ «Золотые иконы и черная линия». Кунстферайн, Гамбург. 1993

Я узнал, что мой друг и младший инспектор «Медицинской герменевтики» Илюша Медков был застрелен снайпером на крыльце его собственного банка ДИАМ (Дело Ильи Алексеевича Медкова). Незадолго до этого его предупредили, что, если ему дорога жизнь, он должен спешно покинуть Россию, бросив в одночасье все свои дела. И ни в коем случае не приезжать на родину в ближайшие годы. К тому времени Илюша уже прикупил себе во Франции замок семнадцатого века – туда он и свалил в срочном порядке, прихватив с собой возлюбленную девятнадцати лет. На беду его, возлюбленная должна была участвовать в конкурсе красоты «Мисс Москва». Влюбчивый Илюша не захотел отпустить девушку одну в дикую Москву. Они приехали на десять дней. В первый же день Илюша наведался в свой собственный банк. Кто-то из сотрудников молниеносно стукнул в мафиозные структуры. И когда Илюша вышел из банка, на крыше дома напротив уже лежал снайпер.

Илюша так любил кино! В пору нашей интенсивной дружбы в конце 80-х он строго придерживался принципа – в день просматривать не менее двух фильмов на большом экране. Дома у него была полка с тетрадями – в этих тетрадях он тщательно записывал название каждого просмотренного фильма, имя режиссера, краткое содержание. В результате последние годы его жизни прошли в духе живого кинофильма, и погиб он, как пристало киноперсонажу. До того как сделаться богачом и банкиром, он пользовался репутацией денди, фантазера, распиздяя, беспечного плейбоя. Богатство сообщило его жизни окончательно фантасмагорические формы. Оно же сделало эту жизнь короткой.

Я познакомился с Илюшей Медковым летом 1987 года, в огромной квартире близ Белорусского вокзала, где тогда жила молодая супруга Антоши Носика – медицинская студентка Наташа Зак. Мы встретились в этой квартире с Антоном и Наташей, чтобы вместе уехать в Коктебель. В квартире присутствовало еще одно существо, кроме юных супругов, – кучерявое, длинноволосое, субтильное, с влажными губами, изгибающимися в лукавой и несколько вопросительной улыбке.

«Кто эта уродливая еврейская девочка?» – подумал я. Но это не была уродливая еврейская девочка, это был Илюша Медков. Вчетвером мы метнулись на Курский вокзал, сели в поезд, заняв отдельное купе. Антон и Наташа сразу же уснули на верхних полках (видимо, их утомила сессия). А мы с Илюшей всю ночь сидели внизу, увлеченно болтая и куря ганджу: нагло, прямо в купе – тогда еще с трудом, но всё же открывались тяжеловесные поездные оконца и тяжеловесный, ароматный дымок улетал в пространства ночной России, а затем Украины. В результате мы дико подружились. Мы понравились друг другу нашей предельной (или беспредельной) мечтательностью.

Конечно, наша дружба не могла идти в сравнение с той оголтелой влюбленностью, которая связывала Илью Алексеевича с Антоном Борисовичем, но она тоже была экстатической. Весь коктебельский тогдашний месяц (который настолько выдался волшебным, что даже не буду писать о нем в этих пресных германских записках) мы с Илюшей взахлеб фантазировали на тему различных восторженных хулиганств, которые нам свойственно было измышлять в том ароматном воздухе пронзительного счастья, что ласково струился в наше нутро, наполняя до краев не только лишь тела, но и души. Я влюбился тогда в одну прекрасную девочку, и ликование влюбленности так могуче меня опьяняло, что я нередко выбегал в ночи на трассу, соединяющую Судак с Феодосией, и садился по-турецки прямо на теплый асфальт, бесстрашно взирая в светящиеся глаза надвигающихся на меня машин. Молодецкая удаль настолько во мне бушевала, что я выкрикивал в тарахтящие лица этих чудовищ: «Пошли нахуй, круглоногие!»

Круглоногие меня судорожно огибали, из их окошек доносилась матерная брань в мой адрес, но добродушие того лета было столь велико, что ни один водитель не удосужился вломить мне пиздюлей, которых я, безусловно, заслуживал. Что же касается Ильи Алексеевича, то он не выговаривал букву «р». То есть, иначе говоря, он безудержно картавил. Как-то раз он явился в наш садик на улице Десантников, где мы (Антон, Илюша и я) снимали две комнаты, выходящие окнами в спутанные переплетения фруктовых деревьев – у каждого дерева нижняя часть ствола заботливо окрашена белой краской, так что в ночи казалось, что деревья – это некая тусовка в светящихся кальсонах и белых длинных юбках. Илюша рассказал, что в некоей очереди увидел незнакомку, являющую собой образец библейской красоты.

– Ахиль! Она п’осто Ахиль! – шептал очарованный Илюша. Это означало «Рахиль! Она просто Рахиль!».

Он тут же надел свежую нарядную рубашку и отправился в благоуханный сумрак на поиски Рахили. Нарядных новеньких рубашек, только что присланных Илюшиным отцом из Берлина (отец его позиционировался в качестве берлинского дантиста), у него с собой был целый чемодан, и мы все трое постоянно носили эти рубашки, всецело пользуясь их берлинским очарованием ради соблазнения девушек. Итак, Илюша ушел на поиски, я тоже куда-то ушел. А когда вернулся, то увидел в постели Илюши рядом с его кучерявой и длинноволосой головой не менее кучерявую и длинноволосую голову библейской красавицы. Илюша не соврал: она действительно представляла собой совершенный образец той красоты, которая (если верить европейской живописи девятнадцатого века) свела с ума нашего предка Иакова. Девушку звали Рута (впоследствии выяснилось, что ее звали совершенно иначе). То есть она была не столько Рахиль, сколько Руфь. Короче, все библейские красотки в ней соединились, как, впрочем, и итальянские. Рафаэль удавился бы от счастья, увидев ее. В Илюшином картавом произношении имя ее звучало как Ута. Поэтому мы с Антошей тоже называли ее Утой или же Уточкой, хотя ничего утиного в ней не прослеживалось. Мы были еврейскими мальчиками чрезвычайно разнузданных нравов, поэтому нередко делились не только рубашками, но и девочками (если это было им по душе). Поэтому всем троим богатырям перепали ласки любвеобильной Рахили. Вспоминается «Рахиль, ты мне дана» из романа Пруста.

Итак, мы с Илюшей постоянно бредили на тему различных возвышенных хулиганств. Например, мы очень долго и увлеченно обсуждали проект под названием «Световая бомба». Или же бомба по имени Света.

Собственно, бомба не должна была взрываться, она просто должна была отражать свет. В те годы Коктебель считался приграничной территорией – хотя от Турции нас отделяло целое Черное море, но погранзастава в холмах близ горы Хамелеон посвящала себя бдительной охране границ. Об этом напоминал длинный белый луч пограничного прожектора: с помощью этого луча погранзастава каждую ночь обшаривала всю Коктебельскую бухту: луч скользил по морским водам, зажигаясь в глазах русалок, луч прокатывался по