Шрифт:
Закладка:
Ухмыльнулся Кольша и даже не покраснел. Не впервой его уж мысли срамные посещали – взрослел и подумывал уже о том, как скопить денежку да пойти к гулящим. А что? В тринадцать-то лет – самое оно время. Другое дело, что страшновато. Да и деньгу, опять же, жалко. Лучше б так… чтоб денег не платить. Вот, скажем, скоморошья девка Маруська. Хорошая девка, гладкая, и на лицо – красна, а самое главное – добрая. Вон как в прошлолетось Кольшу-беглеца привечала! Без нее совсем пропал бы… Хотя и так ведь почти пропал – как бы не князь-батюшка, так уж и в живых бы не был.
Так вот Маруська… Нехудо бы к ней как-то подкатить. Может, ягод набрать лукошко, подарить – на, мол, кушай. Да уж… ягодам-то еще не скоро, а девку попробовать хочется, так, что совсем мочи нет. Хоть поцеловаться бы… может, научит? А что бы и нет? Маруська – девка добрая.
Ощутив внизу живота некое срамное томление, Шмыгай Нос покусал губы и пошарил взглядом по площади. Искал скоморохов. Между прочим, совершенно правильно искал. Где скоморохи, там – толпа, а где толпа – там и слухи, и сплетни. Может, и гада того сбежавшего кто-нибудь где-нибудь видал.
Ага! Вон толпа. А вон – и скоморохи. Крутятся, колесом ходят, на гудках-бубнах-гуслях наяривают так, что ноги сами пускаются в пляс. Вон и Маруська в длинной красной юбке, на шее – бусы янтарные. Не у каждой боярышни бусы такие есть. Пляшет Маруська, руками плещет, песню поет:
– Ой, Ярило, Ярило-о-о!
Нехорошая песня. Срамная. Язычники-волхвы такие певали. Глумы да кощуны называются. Финоген-епископ узнает, велит за такие песни имать да в плети! Ой, Маруська, ой, бесстыдница, и как же ты плетей-то не боишься?
Зато песня – да, веселая. Народишко вон как хохочет, да подает охотно. Кто бусинку бросит, кто шкурку беличью, кто браслетик стеклянный, а кто – и немецкую денежку – пфенниг! Вона, в сундучке скоморошьем подаяний набралось изрядно. Небось, потому и песню такую затянули. Ничего не боятся, собаки!
– Ты к Яриле приходи, ты к Яриле заходи! На Калинов-линов мост, на Калинов-линов мост…
Ужас, какая песня привязчивая! Услыхал разок – дальше само собою поется:
– На Калинов-линов мост, на Калинов-линов мост…
Пробрался Кольша в толпу, навострил лопухастые уши. Тут и песня кончилась, люди в ладоши захлопали – благодарили. Шмыгай Нос знакомых увидел, одного за руку потянул:
– Здоров, Евлам. Парня тут такого не видел?
– Какого ишшо парня? Ты лучше б про девку спросил, гы! – мордастый здоровяк Евлам гыкнул и выпятил пузо.
– Девка-то мне не надобна, мне парень нужен. Занял третьего дня две немецкие монеты – и как в воду.
– Монеты, гы? Ты б еще всем раздал… – Евлам вдруг прищурился и схватил Кольшу за ухо. – А ну, гри, откель у тя монеты, пащенок? И сапоги такие – откель? Небось, ограбил кого? Убил?
– Пусти-и-и, – заверещал отроче. – Никого я не убивал, не грабил.
– Откель тогда? – бугаинушка та-ак сжал Колькино ухо, что казалось, вот-вот оторвет его совсем.
– Да хозяйка, Мордуха-вдова подарила… я ж при ней… – выкручиваясь, Кольша сболтнул первое, что пришло в голову.
– Хы! – не поверил Евлан. – И что это она к тебе так? Ране-то в черном теле держивала.
– Так я раньше малой был, – отрок зло ощерился и бросил – опять же, назло: – Теперь живу я с ней. Как мужик, да. Вот вдовица подарки и дарит!
От удивления Евлан ослабил хватку, а потом и вовсе отпустил паренька, даже руку протянул:
– Во как! Уважаю. Однако – да-а.
– Да иди ты!
Вырвавшись, Кольша поспешно отбежал в сторону. Ухо горело огнем, из глаз сами собой лились крупные злые слезы.
– Ты что это плачешь, Коленька? Аль обидел кто? Ты мне скажи, я с твоими обидчиками разберуся.
Оглянулся отрок…
Маруська! Стоит себе рядом, пялится. Вся такая улыбающаяся, красивая. Светлые волосы забраны тоненьким кожаным ремешком, глазищи голубые сияют. Жаль, титек под кожушком не видать… но, верно, выросли, больше, чем прежде, стали. Впрочем, Маруськиных титек Кольша и раньше-то не видал… так, торчало под рубахой что-то.
– Ну что ты, не плачь! Ой, ухо-то… Больно?
– Да так… – отрок уже успокоился, лишь по привычке шмыгал носом. – Ты чего одна?
– Так наши ушли уже. А я к колечку приценивалась. Красивое такое – вот!
Девчонка с гордостью показала палец.
– Славно! – заценил Шмыгай Нос. – Небось дорогое?
– А то! Да ныне могу позволить. Посейчас заработали изрядно.
– То-то вы глумы да кощуны пели! – позабыв про ухо, Кольша растянул губы в улыбке. – На такую-то срамоту народишко завсегда падкий. Епископа не боитесь? Может и в батоги.
Маруська отмахнулась:
– Да пес с ним. Все одно мы завтра уходим.
– Уходите? – У отрока провалилось сердце. – И куда? И надолго ли?
– В низовские земли подадимся, – довольно поведала девушка. – А надолго ль – не знаю. До осени, а может, и до зимы.
– Значит, осенью или зимой с тобой только и свидимся… – понурив голову, Кольша вдруг вскинул глаза и молвил, шалея от собственной смелости: – Марусь… а можно, я тебе провожу?
Девчонка вовсе не обиделась, а, наоборот, улыбнулась:
– Проводи, пожалуй. Коль ног не жаль.
– Да не жаль…
Так они и пошли, торг миновали, Застенье, а, как вышли на тракт, что шел вдоль Великой, так и за руки взялись. Шли. Кольша все время болтал, что-то смешное рассказывал, отчего скоморошница все время смеялась. От смеха этого, от очей голубых лучистых Кольше стало так хорошо, как, верно, никогда еще не было.
– А вон береза-то – распустилась уже! – Кольша показал рукой на рощицу, что вымахала прямо на берегу реки.
– Да где? Не вижу.
– Да вон! Вон, листочки-то. Хочешь, так ближе подойдем.
Подошли…
– Вона, глянь!
Девчонка подняла голову, и Шмыгай Нос, снова набравшись смелости, обнял ее за талию и чмокнул в щеку.
Чмокнул и, опустив глаза, прошептал:
– На прощанье…
– На прощанье целуют не так… Смотри – вот как надо!
Взяв парня за ворот рубахи, Маруська притянула его к себе и с жаром поцеловала в губы…
Тут Кольша совсем ошалел, полез рукою под юбку… И тут же получил коленом в пах. Скрючился, заныл:
– У-у-у…
– Под юбку не лезь, – усмехнувшись, спокойно предупредила дева. – А целовать… целуй, то мне приятно.
– А можно… можно, я грудь твою
