Шрифт:
Закладка:
Н. В. Саблин отбывал срок Карагандинской области. В 1954 году его освободили досрочно по болезни и 15 мая 1955 года передали представителям Румынии. Однако 18 марта 1958 года на 78‐м году жизни Саблин был арестован румынскими властями и приговорен к 28 годам заключения за «государственную измену» и «деятельность против общественного строя». 20 января 1962 года Николай Саблин умер в румынской тюрьме[793].
Дебаты по поводу «визита», а главное, об отношении к советской власти велись, в основном в эпистолярной форме, еще несколько месяцев. Впрочем, споры об отношении к советской власти и о ее способности к эволюции продолжались в эмиграции вплоть до конца этой власти. Переписка могла бы составить увесистый и весьма любопытный том. Приведу некоторые довольно верные соображения, высказанные знаменитым архивистом и «кремленологом» Борисом Николаевским в письме к Маклакову от 4 июля 1945 года. Комментируя статью Маклакова в «Русских новостях», Николаевский писал:
Вы правильно подмечаете слабое место Ваших собственных построений: роль компартии, — но Вы утешаете себя и др. замечанием о том, что партия есть подчиненный элемент государственной власти. Это неправильно: государство, вот кто играет подчиненную роль в этих взаимоотношениях. Партия создает власть в государстве, партия назначает всех ответственных работников госуд[арственного] аппарата, партия контролирует этот аппарат на каждом шагу. Госуд[арственный] аппарат насилия целиком в руках партии и проводит задачи, поставленные последнею[794].
Николаевский признавал, что в Советской России происходят сложные социальные процессы; несомненно, в стране масса недовольных. «Но несомненно также, что аппарат со Сталиным во главе, — совершенно точно замечал Николаевский, — никаких уступок не делает, власть из рук даже в небольшой части не выпускает; наоборот, мы здесь имеем совершенно точные указания на подготовку к дальнейшему закреплению режима. Внешняя политика великодержавности одно из средств отвлечения внимания некоторых слоев от проблем внутреннего преобразования»[795].
В этом же письме Николаевский походя высказал весьма любопытные соображения о внешней политике Сталина. Он считал, что понять ее можно «лишь подходя к ней с мерками Данилевского, К. Леонтьева и Хаусхофера».
Если правильно было определение Ленина, как «Маркс, исправленный на Бакунина», то еще более правильно, что Сталин, это Ленин, исправленный на Леонтьева и Хаусхофера: социальные процессы он берет не под углом формирования движения масс, а формирования новой элиты, — элиты госхозяйственного тоталитарного государства, а революции стремится проводить сверху, силами вооруженных и по-военному дисциплинированных армий[796].
Год спустя после посещения советского посольства Маклаков констатировал: «Линия советов пошла иначе, чем мы все надеялись, это всем ясно. Ясно и то, что соответственно этому меняются и наши к ним отношения. Но т. к. все это еще в состоянии перемен, и в неустойчивом равновесии, то нет надобности занимать публику рассказами о своих переживаниях»[797].
Иными словами, Маклаков не собирался делать каких-либо заявлений относительно разочарования в возможности примирения с советской властью и, соответственно, об ошибочности своих надежд и бесполезности визита в советское посольство.
Постепенно эта история стала забываться. Реанимировало интерес эмигрантской общественности к «визиту» дело невозвращенца В. А. Кравченко, выпустившего ставшую сенсацией книгу «Я выбираю свободу» и обвиненного французскими коммунистами в клевете на Советский Союз. Дело дошло до суда, и на процессе, проходившем в Париже в 1949 году и привлекшем внимание всего мира, адвокат Блюммель, представлявший интересы французской компартии, в качестве доказательства клеветнического характера книги Кравченко сослался на посещение эмигрантами в феврале 1945 года советского посольства. Это, по мнению адвоката, служило признанием того хорошего, что сделала советская власть, и, соответственно, косвенным доказательством несправедливости разоблачений Кравченко в отношении этой власти.
Один из редакторов парижской «Русской мысли», в то время придерживавшейся правой ориентации, В. А. Лазаревский предложил Маклакову выступить со статьей или письмом в редакцию на страницах газеты по поводу заявления Блюммеля и дезавуировать свои высказывания четырехлетней давности.
Маклаков объяснил причины своего отказа:
Ведь Вы знаете сами, что на прежней позиции, кроме Ступницкого, из нас никто не стоит. Надежда, что после войны Советы изменят политику, оказались ошибкой, которую мы разделили с Черчиллем и Рузвельтом. Ваши единомышленники в этом были дальновиднее нас. Но если я не упорствую в этой ошибке, и могу о ней даже жалеть, то за нее не краснею, т. к. никаких недостойных причин она не имела. Поэтому я отказываюсь приносить в ней покаяние; кроме того, каяться можно близким друзьям, духовнику, а не публике через газеты[798].
Маклаков предложил Лазаревскому, чтобы кто-либо из корреспондентов газеты взял интервью у председателя Объединения русской эмиграции для сближения с Советской Россией А. С. Альперина, который, соответственно, высказался бы по поводу слов Блюммеля, а заодно и разъяснил настоящий смысл «хождения», так же как нынешнее отношение к этому эпизоду его участников. Альперин проект интервью подготовил, однако интервьюер не явился, а вместо интервью в «Русской мысли» появилась статья, имевшая, по словам Альперина, «характер не столько запроса, сколько допроса». В результате текст интервью Альперина, вместе с его письмом А. Ф. Керенскому, разъясняющим обстоятельства появления интервью, был опубликован 17 июля 1949 года в нью-йоркском «Новом русском слове» под заглавием «Еще не поздно». Ровно месяц спустя, 17 августа, интервью было перепечатано в «Русской мысли», положив конец публичному «выяснению отношений».
Альперин заявил: «…то хорошее, что советская власть стремилась ввести в России, проводилось ею такими приемами, что тонуло в массе худшего зла. Потому начиная с октября 1917 г. к политике советской власти мы относились с безусловным и безнадежным осуждением». Исключение составил период войны, когда советская власть пошла на союз с демократиями Запада и сделала, как казалось издалека, некоторые уступки, хотя бы и вынужденные. На этой почве возникла идея о дальнейшей эволюции советской власти. «Нам казалось, — пояснял Альперин, — что мы переживаем глубочайший исторический момент, когда является шанс на выздоровление всего мира и на возвращение русского народа на путь демократий. Для того, чтобы можно было идти этим путем, нужно было содействовать устранению того, что в прошлом нас разделяло, и могло в дальнейшем мешать взаимному пониманию»[799].
