Или канонизации новых святых (прежде всего Серафима Саровского). Или твёрдый отказ отменить ограничительные меры в отношении евреев. Или решение лично возглавить армию в разгар Мировой войны, вопреки мнению большинства министров. Легко заметить, что все указанные примеры связаны с исполнением царём своей государственно-религиозной миссии, какой он её видел, — это не «мелочи» практической жизни, а великие свершения, имеющие благословение Свыше. Причём наличие благословения определялось не официальной Церковью, а данными интимного религиозного опыта императора, писавшего П. А. Столыпину о своей позиции в еврейском вопросе: «Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения по этому делу, внутренний голос всё настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя. До сих пор совесть моя никогда меня не обманывала. Поэтому и в данном случае я намерен следовать её велениям. Я знаю, вы тоже верите, что „сердце царёво в руцех Божиих“. Да будет так. Я несу за все власти, мною поставленные, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов отдать ему в том ответ». Впрочем, «внутренний голос» нередко питался внушениями близких людей и разного рода сомнительных «духовных авторитетов». Успех в дальневосточной политике венценосцу предсказывал «лионский магнетизёр» месье Филипп, а отъезд на фронт в 1915 г. одобрил «друг» царской семьи — Григорий Распутин. По наблюдениям В. Н. Коковцова, царь оптимистически «верил в то, что он ведёт Россию к светлому будущему, что все ниспосылаемые судьбою испытания и невзгоды мимолётны и, во всяком случае, преходящи».

Но как бы ни оценивать мистицизм Николая II по критериям ортодоксии, несомненно, что после Алексея Михайловича ни один Романов не демонстрировал столько внешнего благочестия — при нём было прославлено больше святых, чем за предшествующие два века. Император явно тяготел к допетровским традициям — можно вспомнить костюмированные балы, на которых он появлялся в наряде царя XVII века; Фёдоровский городок в Царском Селе, построенный в стиле старомосковского зодчества, где солдаты конвоя были одеты в костюмы того же столетия; наконец, имя наследника — Алексей. Это не просто причуды вкуса — это стремление соединиться с народной «почвой», какой её представлял государь, — аутентично русской, не испорченной чужеродными европейскими влияниями. Перед таким прочным союзом монарха и народа политические претензии образованного класса казались пустым призраком. Российские самодержцы и раньше видели в простом народе свою главную опору, но скорее в прагматическом смысле, Николай же «претендовал на непосредственную, но невидимую духовную связь с народом — на общее благочестие, сохранившееся, как ему представлялось, со времён Древней Руси»[637]. Многочисленные встречи со специально отобранными крестьянами — на Саровских торжествах, праздновании различных юбилеев — давали царю ощущение, что его власть непоколебима, что он по-прежнему «хозяин земли Русской» (так характерно определил государь — напомним, это древнерусское слово и значит «хозяин», — свой род занятий в анкете Всероссийской переписи населения 1897 г.).

Подобные настроения, что очень важно, активно поддерживала или даже инициировала императрица Александра Фёдоровна, верная единомышленница своего супруга, а с 1915 г. и фактическая соправительница, а кроме того — главный покровитель «мистических советников». Как отмечал В. Н. Коковцов, её «политическим догматом» была «вера в незыблемость, несокрушимость и неизменность русского самодержавия… Она верила в то, что оно несокрушимо, потому что оно вошло в плоть и кровь народного сознания и неотделимо от самого существования России. Народ, по её убеждению, настолько соединён прочными узами со своим Царём, что ему даже нет надобности проявлять чем-либо своё единение с царской властью, и это положение непонятно только тем, кто сам не проникнут святостью этого принципа». Всегда абсолютно уверенная в своей правоте, она, по словам своей обер-гофмейстрины Е. А. Нарышкиной, «не обращала внимания на мнение и оценку окружающих, и ей никогда не приходило на ум, что их взгляды, при определённых обстоятельствах, могут иметь значение».

По степени влияния на государственные дела Александра Фёдоровна уникальна среди других жён российских монархов. Не страдавшая, в отличие от мужа, дефицитом воли, но зато одержимая избытком взвинченной экзальтации, она неустанно старалась вдохнуть в него силы, чтобы он встал вровень с их общим идеалом самодержца. Печальное свидетельство этих стараний — её письма конца 1916 — начала 1917 г.: «Покажи всем, что ты властелин… Их следует научить повиновению… Почему меня ненавидят? Потому, что им известно, что у меня сильная воля и что когда я убеждена в правоте чего-нибудь (и если меня благословил Гр. [т. е. Григорий Распутин]), то я не меняю мнения, и это невыносимо для них… Милый, не приехать ли мне к тебе на денёк, чтобы придать тебе мужества и стойкости? Будь властелином!.. Постоянно помни о сновиденьи нашего Друга… Как давно, уже много лет, люди говорили мне всё то же: „Россия любит кнут“! Это в их натуре — нежная любовь, а затем железная рука, карающая и направляющая. Как бы я желала влить свою волю в твои жилы! Пресвятая Дева над тобой, за тобой, с тобой, помни чудо — видение нашего Друга!.. Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом… Распусти Думу сейчас же… Вспомни, даже ш-г Филипп сказал, что нельзя давать конституции, так как это будет гибелью России и твоей, и все истинно русские говорят то же» и т. д. Судя по тому, что мы знаем об этой семейной паре, она была практически идеальна и самодостаточна, но, замкнутая в своей самодостаточности, в своих общих мечтах и иллюзиях, как в коконе, роковым образом принимала их за реальность.

«Неудачный дебют»

Политический курс первых лет царствования Николая II мало отличался от отцовского «подмораживания». Робкие надежды на реформы в связи со сменой монарха очень скоро угасли. Речь молодого царя 17 января 1895 г. перед представителями Тверского земства, в которой стремление русского общества к участию в делах внутреннего управления было безапелляционно названо «бессмысленными мечтаниями», вызвала бурю возмущения практически во всех сегментах образованного класса. Даже чуждавшийся политики Лев Толстой сел писать полемическую статью. Молодой марксист П. Б. Струве в «самиздатской» прокламации обвинил самодержца в том, что он бросил вызов русскому обществу: «Вы первый начали борьбу, — и борьба не заставит себя ждать». Старый славянофил Киреев сетовал в дневнике: «Только и толков, что про несчастную речь Государя! Поистине несчастная! Впечатление самое удручающее… Ясно, что тут произошло крупное недоразумение. Ошибка тут двойная. Во-первых, земство призвано законом участвовать в делах внутреннего управления. Во-вторых, и в особенности во всём адресе [Тверского земства] нет ни слова об участии в управлении, много говорится о том, что желательно, чтобы правда доходила до Государя. Но можно ли что-либо возразить против такого желания! Очень жаль, и очень