Шрифт:
Закладка:
Как бы там ни было, а я гребла и гребла все дальше и дальше… и уже приблизилась к тому месту, где открываются широкие морские просторы, где островки постепенно редеют…
Становилось прохладно.
Теперь я приблизилась к самому важному этапу моего пути, и настало время для раздумий. Я опустила камень, заменявший мне якорь, и надежно закрепила лини в уключинах. Спать показалось мне ненужным, и я вытащила мамины бутерброды. Каждый из них был отдельно завернут в пергамент, а сверху она надписала: «сыр», «колбаса» и т. д., а на одном стояло: «Да здравствует свобода!» Смешно! Так что я ограничилась хрустящим хлебцем, открыла мамину бутылку с померанцевой водой и стала разглядывать луну, что уже всходила на небосводе; пока еще большая, она походила на маринованный абрикос. Лунная дорожка протянулась прямо до самой моей лодки, и шум моря был теперь слышен как прежде.
Именно здесь был поворотный пункт, здесь начинается путь обратно, а потом я смогу обозначить свой путь на карте дерзкой петлей в виде лассо, наброшенного на целый архипелаг! Теперь же я поплыву к морским заливам; они – мои личные тайные места для охоты, потому что я знаю их лучше кого бы то ни было и люблю их больше всех.
Я отправляюсь туда, когда чувствую себя одинокой, и чаще всего, когда ветрено, а ветрено там тоже чаще всего. Морских заливов – целых пять, а мысов – шесть, и, покуда хватает глаз, ни единой лачуги (домик лоцмана не в счет).
Я хожу медленно и как можно ниже, по самому краю берега; я захожу в каждый залив и разглядываю каждый мыс; ничего нельзя пропустить, потому что это ритуал. Ясное дело, я не могу собрать все, что море выбросило на берег, и надежно укрыть парой камней; но это ведь не имеет ничего общего с ритуалом, так поступает каждый, даже не раздумывая. Теперь мне необходимо впервые увидеть мои тайные места со стороны моря, это очень важно.
Я вытащила камень, заменявший якорь, и мы выплыли прямо на лунную дорожку. А лунная дорожка во время штиля так же прекрасна, как картина художника, а в суровую погоду становится еще прекраснее – сплошные осколки и россыпи драгоценных камней… это все равно что плыть по усыпанному бриллиантами морю!
И тут как раз появился папа, я узнала, что это он, потому что увидела его лодку под названием «Пента»…[138] Выходит, он обнаружил меня, и теперь дело заключалось лишь в том, зол ли он или испытывает облегчение или то и другое и дам ли я ему сказать что-то первому или нет… Он выключил мотор, поплыл рядом и, взявшись за поручень, произнес:
– Привет!
Я ответила:
– Привет, привет!
– Перелезай ко мне, – позвал папа, – мы возьмем лодку на буксир, а теперь я задам тебе один вопрос и больше уже не стану спрашивать: почему ты заставляешь свою маму беспокоиться? – Он закрепил линь на корме и добавил: – Ты ведешь себя просто опасно… – И включил мотор, так что больше никто не мог произнести ни слова.
Я уселась на носу. Лодка плясала за нами следом, будто легкая лань, не зачерпывая ни капли воды. Я знала, что папа любил плавать на своей «Пенте», когда море волнуется, так что я не мешала ему плыть, главным образом интересуясь лишь своими любимыми местами, за которыми наблюдала теперь со стороны моря. Ведь чем дальше мы уплывали, тем больше я понимала, что со стороны моря эти места были не чем иным, как безнадежно скучной финской береговой полосой. Невозможно представить себе, чтобы хоть один человек мог высадиться тут на берег; хорошо, что люди держались отсюда как можно дальше, если только они не обладали чувством прекрасного!
Я сняла шапочку, освободив волосы и дозволив им летать во все стороны, и задумалась о других вещах.
Папа нашел бутерброды и съел их.
То была очень красивая ночь. Папа начал, бравируя опасностью, легкомысленно играть с волнами. Иногда он поглядывал на меня, но я сделала вид, будто ничего не замечаю.
Начало светать перед заливом у нашего дома, и папа слегка повернул у Наскального камня, искусно описав узкую кривую, но все время слабо держал буксирный трос, чтобы моя лодка легко могла причалить к берегу.
Когда мы поднялись в гору, папа сказал, что «ты никогда так больше не сделаешь, заруби это себе на носу».
Мы пожелали друг другу спокойной ночи. Становилось все светлее и светлее, небо было таким же большим и белым, таким, каким бывает обычно перед восходом солнца.
День окончания художественной школы
Перевод В. Андриановой
Это произошло в мае, в ясный холодный день, облака плыли по небу, как большие паруса во время шторма. Но в классе рисования в Атенеуме[139] было жарко, там стоял Аланко и держал прощальную речь перед всеми нами. Он говорил так медленно, как будто с каждого слова нужно было сначала стряхнуть пыль, прежде чем им воспользоваться, а мы все были нарядные и смотрели куда-то вдаль.
Но потом, когда нас отпустили и мы вдруг поняли, что это последний день, мы бросились вниз по лестнице в сквер, перекрикиваясь друг с другом! Мы побежали в «Айкалу», выставили все столы в ряд друг за другом в середине кафе, а Бенвенуто поднялся и серьезно продекламировал «Missa on Mirjamin Kukka»[140], а потом мы спели в унисон «Ilman paitaa»[141]. И как раз тогда явилась Дальбергша в своем вышитом плюшевом пальто, все прервали свое пение, чтобы приветствовать ее возгласами «ура!». Ведь Дальбергша – наша самая старшая натурщица, мы посадили ее на почетное место, и, мне кажется, ей это особенно понравилось!
Мы пели сентиментальные песни о Туонельском лебеде[142].
– За твое здоровье, – сказал Сайло и обежал вокруг всего стола, чтобы пожать мне руку.
Виртанен помахал мне и улыбнулся более дружелюбно, чем в прошлое Рождество, а наш коммунист Тапса кричал мне, что он опозорился – сделал маленькую картину безо всякой пропаганды – и не могли бы мы обменяться нашими произведениями искусства?
И официантка первый раз улыбнулась.
Кто-то крикнул: «В Свеаборг!»
Это был самый подходящий день для поездки в Свеаборг, шторм захлестывал бастионы, мы бежали
