тут тогда (и не одно, а каждое из трехсот, и не по разу!) и не веришь, что не порвалось там, внутри, и конь, вытаращив глаза, весь натягивается в постромках, весь – в мускулах, и ржет, и пена падает с губ, и начинает плясать в поводьях, и тогда – кнутом! И тогда сам плечом! И тогда страшный мат с губ, закушенных тоже, как у коня, и – пошло, пошла, пошла, и-и-эх, родимые! А конь дрожит кожей, и поводит боками, и тяжко храпит, и дивно, что выдержал и конь! И мужик делит с конем береженую краюху пахучего ржаного хлеба… А их полтораста, а то и триста! Вот только испытав, и подняв (какие ни будь силы твои, а подняв!), и каждое перенянчив топором, и взволочив по слегам наверх, и дважды, а то и трижды перевернув, и наконец уложив на мох али на паклю, только проделав это с каждым бревном, триста раз, только тогда можно понять, что значит срубить, сложить, сработать или построить дом.

А дальше сказать: потому и есть боярин, князь, город, власть, купцы, монастыри, соборы, рати, царства, налоги, дани – ибо есть дом, срубленный руками смерда. Есть пристанище жизни. Есть якорь и корень, пущенный в землю, и из корня этого растет (а без него не растет и не стоит) все: от даней и кормов до гордых собраний книг, красно украшенных проповедей, красоты и добра и до государственной власти. И самое слово Родина, за которое идут на смерть, начинается здесь, в избе. И дань берут с дома, «с дыма» – с дома, в котором топится печь. Все из этого корня, от дома. Своего. Отцова. Прадеднего. Сработанного своими руками. На своей земле. В своей (и только тогда и своей!) стране, волости, княжестве, государстве.

Федор, приехав домой, увидел, что все было поздно и не вовремя. Лес вывезен, но навален без толку. Да и не диво: без хозяйского глаза и друг путем не сделает. К тому же, как на грех, все ближники были в нетях. Дядя Прохор сильно порезался горбушей и лежал, сыновья были в разгоне, дед Никанор «устарел», как он сам сказал, а сын его – плотник, каких мало, подрядился на княжую работу в Переяславль. Так что, хоть осень и стояла сухая на диво, надо бы было отложить на год. Но Федору как шлея под хвост попала:

– Мне к зимы нать уезжать, а там поход придет али еще что, тут все погниет той поры!

– Дак рубить, как у всех, и не дури! – кричал Грикша. – Княжой терем ему нать!

Дед Никанор скреб в затылке:

– Вот бы тебе, Федюха, покойный Гавря Сухой, царство ему небесное, помог! Жаль, не застал ты его. А помнишь, може? Хромал еще? Тот бы тебе и срубил, лучше не нать, а отделывал! Мастер добрый. Пьяница! Ну уж отделает – любота! На Клещине знашь Павшины хоромы? Его работа!

У Фени при слове «терем» глаза – как свечки. Сын посапывал. Федор походя совал ему палец. Ухватывал уже крепко. Что там ни говорил брат, Федор уперся:

– Терем и поставлю!

Приходилось искать стариков. Через людей указали мастера: Петра с Мелетова.

– А, Пеша! – толковали у Никанора. – Пеша-то, ну, он может…

При имени Пеши улыбались, качали головами.

– Почто Пешей зовут? – спрашивал Федор.

– А не заслужил он, Петром-то, Ивановым чтоб! – отвечала Никанориха.

– Был когды-то в силе, почище Прохора, а на руку оказался не чист. Пеша, он Пеша и есть! Гляди только, пить ему не давай, Пеше-то!

У Прохора говорили то же самое.

Наконец Пеша явился. Осмотрел лес, похвалил. Сидели в избе. У него было твердое, в мелких морщинках лицо, руки крепкие – еще в силе мужик. Пеша хлебал уху, сказывал. Сказывать он умел интересно. Как был с покойным Олфером Жеребцом, как не сошелся с Гаврилой Олексичем. Федор припомнил, что во время костромского взятия как-то упоминалось Пешино имя и позже опять, когда наезжал Олфер.

– Было, как же! – охотно отозвался Пеша. – Позвал он меня! Да я решил: и без Олфера проживу! Не надо мне! – Он засмеялся мелким неприятным смешком, зубы поблескивали. Чего-то Пеша не договаривал, темнил, и Федор, слушая его, все думал: в чем и как Пеша его обманет? А что обманет, подведет в чем, было ясно сразу. Но куда денешься? Ударили по рукам. Пеша ушел собирать дружину и пропадал вместо двух дней целых три. Федор с Грикшей пока раздергивали конем бревна: Серый, пополошившись, дернул вбок, вдоль огорожи. Дикая боль в зажатой меж бревен ноге заставила Федора взреветь. Конь спас, стал как вкопанный. Грикша замер столбом, а Феня стремглав вылетела из избы и с неженской силой приздынула бревно. Хромая, сцепив зубы, Федор довозил-таки до конца.

Наконец явился Пеша с дружиной, привел двух стариков: мелетовского «новогородча» и мерянского древоделю, по прозвищу Шадра. Этот был худой, неопрятный, жадный на еду старик, когда-то, видимо, мастер изрядный, да уже вышел из сил и из летов. Явились и два молодых мужика: узкоглазый, высокий, на диво сильный плотник с Купани, Ватута, и низковатый, широкий в плечах, молчаливый Сашко. Степку, младшего Прохорчонка, Федор пригласил сам. На такой дом, что задумал Федор, было только-только, да и старики, кроме самого Пеши, внушали опасение.

Пеша долго придирался (клетку под один угол Федор сам срубил заново), долго выбирал бревна для нижних венцов, прикидывал, мерил – не накривить бы углы. Дом рубился со связью: изба и клеть с повалушей в одно, на подклете и с верхними галереями. Федор, и верно, затеял себе боярские хоромы. Насмотрелся в Новгороде и иных городах.

Наконец уложили первый венец, и сразу означились размах и мощь постройки. Федор, предупрежденный о Пешиной слабости, угостил пивом скупо. Пообещал: довершим, залью по глаза, а сейчас долго гулять нельзя, некогда. Пеша прихмурился, но перечить не стал. Он только на другой день слишком долго выбирал дерева и