Шрифт:
Закладка:
На сердце было печально и тоскливо.
87.
С владимирским домом дело потихоньку сладилось. На исходе зимы нашёлся добрый покупатель — богатый купец из соседнего Возвягля, промышляющий продажей шерсти на рынках Кракова и Праги. Старая Мария долго откладывала отъезд, всё плакала и жалобно причитала. Никак не могла вдова Низини расстаться со ставшим ей родным городом в излучинах болотистой Смочи, со двором, на котором, по сути, прошла большая часть её нелёгкой жизни, с могилкой мужа на городском кладбище за воротами.
Но час прощания неумолимо приближался и, наконец, пробил. Ударив по рукам с купцом, Варлаам усадил мать в крытый возок, в котором жарко топила маленькая дорожная печь, и велел возничему трогаться.
Кони проехали мост через Смочь, спустились к низкому берегу Луги. Завывал ветер, мела позёмка, возок скрипел полозьями по зимнику.
Оба, и мать, и сын, то и дело, не сговариваясь, высовывались в двери и оглядывались на удаляющийся город. Любовались напоследок стройным Успенским собором со свинцовыми куполами, взирали на верха колоколен, на бревенчатые избы посада. Они чувствовали, знали, что покидают Владимир навсегда.
Но вот город исчез за поворотом дороги. Низинич откинулся на спинку лавки. На душе у него стало как-то тихо и спокойно. Уставший за последние дни, наполненные нескончаемыми хлопотами, он вскоре задремал.
...В Перемышле Марию с искренней радостью приняла Сохотай. Странно, мунгалка с годами только хорошела, и Варлааму казалось, что стала она ещё моложе, чем прежде. А уж как наденет она русский саян с серебряными пуговицами от ворота до подола, как зазвенит монистами, как примерит высокую кику с «рогами» — так и вовсе превращается в писаную красавицу.
...Небольшой отряд оружных людей остановился в околоградье. Варлаам отправил гридня узнать, кто такие, но, опередив его посланца, в посадничьи хоромы постучались трое давних знакомцев — старый боярин Арбузович, Дмитрий Дедко и литовский нобиль Маненвид. Последний в очередной раз бежал из Литвы, спасаясь от гнева князя Римунда. Сведущие люди говорили, будто Римунд заподозрил, что Маненвид принимал участие в убийстве его отца, великого князя Литвы Трайдена. С недавних пор Маненвид затесался в свиту молодого Юрия Львовича. Ходили упорные слухи, что князь очень ценит его за умные советы.
Бояре довольно бесцеремонно, без приглашения ввалились в горницу и расселись на скамьях за столом.
Варлаам, едва скрыв удивление, промолвил:
— Вижу, дело важное привело вас в мой дом. Так говорите, не томите душу. Или, может, вначале попотчевать вас? Верно, голодны с пути?
— Полно. Сыты мы, хозяин. Хотя енто еже как рассудить, уставился на Варлаама своими маленькими медвежьими глазками тучный Арбузович.
— Толковня у нас к тебе такая, — вступил в беседу молодой Дмитрий Дедко. — Нужны нам для княжого дела ратники.
— Что же это за дело у вас? — спросил, хмурясь, Низинич. — Темните, бояре.
Он чувствовал: затевается нечто лихое и неправедное.
— Сей же час скажем, — неприятно ухмыльнулся Дедко. — Думаем, не по правде обошлись со князем Юрьем при дележе Волыни. Покойный Владимир, почитай, всё одному Мстиславу отдал. А князь Юрий до сей поры без удела мается. Вот и хощем мы...
«Я вам в таком деле не попутчик и не советчик, — хотел было сказать Низинич, но предпочёл смолчать. — Нет, подожду, что далее молвят».
Дмитрия перебил на полуслове Арбузович:
— На Берестье мы рать собираем. Вышибем оттуда Мстиславовых людей, посадим князь Юрья. Воины нам добрые надобны. А у тя они водятся.
— Насколько знаю, Юрий сидит на столе в Люблине. Неплохой кус он у Конрада Мазовецкого утянул изо рта, — заметил Варлаам.
Арбузович внезапно громко, раскатисто расхохотался.
— Как ты сказал?! «Утянул изо рта!» Ну, потешил, боярин!
— Смешного ничего не вижу. Лихое, худое дело задумали вы, бояре. И так земля наша в разорении, в запустении лежит после татарского похода, а вы ещё пуще её разорять и рвать на части хотите. Всё мало вам. — Варлаам говорил тихо, но уверенным голосом, не боясь гнева ни этих бояр, ни, может статься, самого князя Юрия.
Он давно понял: междоусобья губительны, в том числе для тех, кто их зачинает. И для тех — в первую голову. Кроме того, Низинич помышлял о своей душе: нет, нельзя губить её таким мерзким поступком, как участие в крамольном лиходействе, в пролитой безвинной крови, в ненужной братоубийственной бойне. И без того немало грехов тяготит его душу, и всё из-за трусости и нерешительности.
— Стало быть, не дашь ратников? — перейдя на шёпот, злобно заскрипел зубами Арбузович.
Дмитрий Дедко, презрительно скривив губы, промолчал.
Неожиданно заговорил сидящий в дальнем тёмном углу Маненвид:
— Один твой тиун, посадник, именем Терентий... Он хочет обвинить тебя... перед князем Львом.
— Терентий?! — Варлаам насторожился. — Да, был такой, припоминаю. За лихоимство я его на пашню перевёл, да он с пашни бежал. Скажу так: зря ты, Маненвид, с таким человеком водишься. Путь у него один — ко мне на правёж[228].
— Терентий не так говорит. — Маненвид засмеялся и затряс соломенными прямыми волосами. — Ты, боярин, запретил ему положенную княжескую дань собирать... Мужики, мол, заплатить не могут, разорены. Отсрочку им дал... А сам потом всё их добро себе забрал.
— Вот это — ложь! — не выдержав, вскипел уязвлённый до глубины души Низинич. — Что с мужиков не велел я брать — правда, но для себя я ничего не взял! Ни единой обжи зерна!
— Ложь, не ложь — кто разберёт теперь. Но князь Лев ведь своего не получил. Узнает, будет гневаться, — спокойно возразил ему Маненвид.
— Тогда не отбрехаешься тем, что мужики обнищали, — добавил Дедко.
— В обчем, тако, — подвёл итог толковне Арбузович, грохнув ладонью по столу. — Еже ты с нами, тиуна твово тебе выдадим. Коли нет — ко князю Льву его доставим. Тогда берегись, конец вборзе наступит посадничеству твому. Тако и ведай.
— Стало быть, угрожаешь мне! — Варлаам внезапно разгневался.
Он сам не знал, откуда взялось у него столько злости и негодования.
— Кровопийцы! Лиходеи! Псы смердящие! Что, думаете, Берестье займёте, так в покое оставит вас князь Мстислав?! А рядом — Литва, рядом — немцы орденские! Рядом — татары!
