Это было настолько болезненно, что Клаас мгновенно выпустил свою жертву из рук и глухо зарычал. Но уж Альбер-то его не выпустил. Альбер неистово бил по бороде правой рукой между подбородком, из которого она росла, и своим левым кулаком, на который она была намотана. Слышно было, как что-то хрустнуло. Нижняя челюсть бандита выскочила из суставов и повисла, едва поддерживаемая порвавшимися мышцами.

Свидетели этой дикой сцены испустили долгий победный клич, когда Альбер без усилий отшвырнул своего изуродованного врага и бросился в объятия оцепеневшей от ужаса и тревоги жены.

Все произошло так быстро, что Александр едва успел заметить Эстер, которая все еще лежала в обмороке.

– Жозеф, бушмен и ты, Зуга, – сказал он, – возьмите-ка этого негодяя. И свяжите его покрепче. Если он будет сопротивляться, вы сами догадаетесь, что с ним делать. А я тем временем постараюсь помочь бедной девушке.

– Карай, месье Александр, сейчас я что-нибудь сделаю, уберяю бас! Я схожу с ума. Я сноба бижу мадам Анну, мою лювимую госпожу!.. Аваи, аваи! Я и смеюсь и плачу однобременно. Я бесь дрожу от радости, воже мой!..

Нервное потрясение не давало Анне отвечать на расспросы мужа. Она сотрясалась от судорожных рыданий и с нежностью протянула верному слуге руку, которую тот почтительно поцеловал.

Тем временем Зуга и бушмен уже успели связать бура, а тот продолжал мычать, как смертельно раненный бизон.

– Анна! Дорогая моя Анна! – сказал Альбер. – Вот Александр, мой друг, мой брат, который принял громадное участие в твоем освобождении. Это ему и Жозефу я обязан счастьем видеть тебя.

– Я буду вам сестрой, – просто сказала Анна, вкладывая в эти несколько слов, шедших из глубины сердца, всю свою признательность.

– Я не забуду также этих добрых чернокожих, – продолжал Альбер. – Что было бы с нами, если бы не их неисчерпаемая преданность!

– Черт возьми, месье Альбер! – перебил его Жозеф. – Неужели мы здесь будем долго торчать? Проводите дам в фургон, а я задержусь только на минутку с Зугой и бушменом и сведу счеты с этим мерзавцем. Я как-то обещал, что спущу с него шкуру живьем. Я также принял на себя обязательство немного поджарить его, да и еще кое-какие другие. Но времени у нас маловато, придется ограничиться тем, что просто его повесить. Пусть себе висит и пугает воробьев. Как ваше мнение?

– Альбер, друг мой, – сказала Анна голосом нежным и грустным. – Я переживаю первую минуту счастья с тех пор, как умер мой горячо любимый отец…

– Он умер?.. Наш отец умер? – со скорбью воскликнул Альбер де Вильрож.

– Его убили, когда он отправился разыскивать тебя… Я тебе еще расскажу когда-нибудь, какая это была страшная катастрофа. Он стал жертвой отцовской любви, он, который всю жизнь проповедовал прощение. Он молился за своих убийц, испуская последний вздох. Альбер, его уже нет, но во имя морали, которую он проповедовал, простим того, кто был моим палачом. Оставим ему, по крайней мере, возможность раскаяться.

– Да будет воля твоя, – ответил де Вильрож, стараясь подавить ненависть, которая сверкала в его черных глазах. – Я не хочу быть более непримиримым, чем сама жертва. Я прощаю.

– Но я, я не христианка! – неожиданно произнес чей-то негодующий голос. – Я не знаю, что вы подразумеваете под вашей моралью. А моя мораль называется «око за око, зуб за зуб»! Я требую отмщения! Кровь моего отца вопиет о мести! Этот человек убил моего отца! Я хочу, чтобы он был мертв!

Эстер, которую Александр уже привел в чувство, произносила эти слова вся бледная, прекрасная в своем гневе, трагичная, как олицетворение мести.

– Вы прощаете, пусть. Это ваше право. Но я не прощаю. Я могу забыть муки, которые он заставил меня перенести, оскорбления, которых я натерпелась во время плена. Но убийство старика, которого я почитала и любила, не должно остаться безнаказанным. Мой долг этого требует, моя вера этого хочет. Вы люди смелые, бесстрашные. Кто из вас поможет мне, кто будет орудием моей ненависти?

Все три француза с грустью опустили головы и не ответили.

– Что же это? – пронзительным голосом воскликнула девушка. – Вы молчите? Неужели я сама должна поднять этот сверкающий нож, чтобы исполнился закон мщения? Неужели я сама, по примеру библейских женщин, должна пролить кровь врага?

– Нет! – разбитым голосом перебила ее Анна. – Нет, Эстер, любимая сестра моя… Не надо, чтобы кровь легла пятном на нашу дружбу. Оставьте этому презренному человеку жизнь, пусть его терзают укоры совести. Не отвергайте мольбы женщины, которая, подобно вам, несет в сердце незаживающую рану…

Несколько секунд прошло в томительном молчании.

– Ах, сестра моя, ты победила! – внезапно воскликнула Эстер и разразилась слезами. – Пусть он идет с миром и покается. Но уйдем поскорей отсюда. Если я останусь, то могу раздумать. И тогда я завтра не испытаю счастья при мысли о том, что сегодня простила.

Клаас имел ужасный вид. Окровавленный и изувеченный, он мрачно молчал все время, покуда решался вопрос о его жизни. Из всего, что было сказано, он понял только, что его не убьют.

Но оставят ли ему свободу движений, развяжут ли путы, от которых он весь посинел? Его великодушный победитель был так счастлив, найдя свою жену, что даже не подумал о заряженном ружье, которое лежало тут рядом. Да и нож все еще сверкал в траве.

Право же, он нелепый человек, этот француз. Вот он приказывает своему молочному брату развязать Клааса и догонять остальных. Да, именно так. Клаас свободен. Ему нужно всего несколько минут, чтобы расправить онемевшие члены.

Тогда он их догонит и убьет без всякой жалости эту красивую молодую женщину, которая так доверчиво опирается на руку своего мужа.

За это убьют его самого? Что из того? У него переломана челюсть. Все равно он еще долго не сможет принимать пищу. Немного раньше, немного позже – все равно он обречен. Так уж не лучше ли погибнуть, отомстив слишком великодушному врагу?

На свою беду, Клаас строил все расчеты, забыв о Жозефе. А в лице этого каталонца он имел дело с человеком не менее мстительным, чем он сам. Жозеф простить-то простил, но весьма мало полагался на раскаяние Клааса.

Вернув ему свободу, каталонец наказал бушмену незаметно следовать за ним по лесу, как тень, и не допустить с его стороны какого бы то ни было покушения.

Бушмен что-то с удовлетворением проворчал и скрылся в зарослях.

Прошло два часа, а он все не показывался. Его спутники вкушали заслуженный отдых на