— осклабился в широкой усмешке-Грызлов.

— Господи боже мой! — перекрестился подводчик. — Дак кто пушки на скалы волочит? Никто!

— Ну и пусть никто! — подскочил к подводчику артиллерист.— А мы перебросим и пушки и тебя" вместе с кобылой!

Из-за темного шихана выдвинулась луна, заливая усталых бойцов призрачным, красноватым светом. Грызлов стоял перед ними, раздвинув крепкие, как дубовые корни, ноги,— коренастая тень моталась в пенном потоке.

— Перекур, ребята! — крикнул он звонко и весело, опускаясь на валун. *

Шесть задубелых рук протянули ему шесть кисетов с махоркой, из каждого он взял щепотку, свернул толстую цигарку. Красноармейцы закуривали, добродушно поругивались, посмеивались, тешили душу шутками.

— Вань, а Вань, девок любишь?

— Ой люблю!

— А они тебя?

— Ия их!

Рябенький красноармеец отмахивался- от шуток артиллериста, а тот уже рассказывал новую побасенку:

— Сошлись на дороге брехуны. Первый бает: «Лису подстрелил, так у нее три аршина хвост». Другой бает: «На свадьбе пировал и один съел три пуда перцю...»

Мужик-подводчик говорил лениво, с хрипотцой:

— Вяцкие толокном реку замесили. Стали толокно хлебать да и перетопли все —над водой только лапти торчат. «Што мужички робят?»—спрашивает у бабенки прохожий. «Дак вить они онучи на солнышке сушат...»

Было далеко за полночь, когда бригада начала штурм обрывистых берегов Юрюзани. Одни красноармейцы привязывали веревками скрученные ремнями орудия, другие их поднимали на скалы. Орудия втаскивались с утеса на утес под басовитое кряканье, под соленые шутки. Грызлов появился среди бойцов, подбадривая, -покрикивая, смеясь. Он по-кошачьи взлетал на скалы, вертелся над обрыдами, его голос действовал на красноармейцев словно хорошее вино: все работали ладно, дружно, быстро.

Когда красноармейцы одолели прижимы и вышли на плоскогорье, луна уже закатилась, восток посерел. Травы лежали

седые от крупной росы, валуны отбрасывали короткие круглые тени.

Промокшие бойцы валились с ног от усталости. Грызлов скомандовал привал, расставил часовых, сам лег в траву. И уснул сразу, словно провалился в бездну.

Спал Грызлов, спали бойцы, дремали стреноженные лошади. А плоскогорье уже просыпалось. Над спящими шли гусиные косяки, спеша на заревую кормежку. Гуси летели друг за другом строго и стройно. Когда прошел последний косяк, плоскогорье уже стало вишневым от зари. Из-под дочки выкатилась мышь, пробежала под носом Грызлова, а он все спал, и снилась ему синеглазая, рыжеволосая, как сам он, красавица. Она вставала неясная, словно туман, но и неугасимая, как солнечный луч.

Грызлов проснулся и не мог сразу сообразить, где он находится. Отовсюду бил прохладный розовый свет, трепетная заревая сетка была накинута на высокие шиханы, осока погрузилась в прозрачную малиновую волну, лучи разбрызгивали цветные искры. Такие же искры пробегали по лицу Грызлова.

Он вскочил, выбросил вверх руки, зычно скомандовал:

— Подъем!..

Все ожило, задвигалось, заговорило. Заржали лошади, зазвенели котелки, задымили костры. А через час Грызлов уже вел свою бригаду по широкому плоскогорью на север. Дымилась испарениями Юрюзань, впереди высились новые синие шиханы. В утреннем освещении они не казались такими неприступными, как ночью.

За Грызловым на плоскогорье Юрюзани поднимались ударные полки из дивизии Александра Павлова и Генриха Эйхе. Все они шли в полной тайне. Еще не замеченные белыми разведчиками, не ожидаемые колчаковскими генералами, заходили они в тыл древнего уральского городка Златоуста.

Замысел командарма Тухачевского, развертываясь словно пружина, воплощался в действиях его армии.

4

Утром тринадцатого июля в Златоусте празднично звонили колокола, на базарной площади играл духовой оркестр. Поручики в хорошо сшитых, с новенькими погонами мундирах строго покрикивали на солдат, марширующих по площади. На деревянных тротуарах, у пыльных лавок и магазинов, стояли девицы, стреляя лукавыми взглядами по офицерам.

В купеческих особняках распахнулись расписные ставни, топились большие, выложенные синими и белыми изразцами печи, громоподобно пели граммофоны.

В Златоусте у Злокозова скопилось несколько сот тысяч пудов первосортной стали: он приехал сюда, чтобы продать ее правительству Колчака. В городе Злокозов сошелся с капитаном Юрьевым: ему нравился этот, с артистическими манерами, верящий в свою карьеру, человек.

Василий Спиридонович ходил по кабинету, то и дело поглядывая в зеркало: он хорош был в смокинге и белоснежной манишке; черный шелковый галстук придерживала бриллиантовая булавка. Сытое лицо с румяными губами, рыжеватые и словно бы сдобные бакенбарды, пепельные волосы, падавшие на виски, говорили о безоблачной жизни коммерсанта Злокозова, несмотря на все бедствия войны.

Василий Спиридонович остался доволен своим видом. Снова открыл он длинный, палисандрового дерева футляр. Блеснула тонкая вязь золотых букв: «Мужественному охранителю жизни православной — капитану Юрьеву». Злокозов вынул из футляра обоюдоострый меч, сработанный из златоустовской булатной стали. Меч отливал влажной, мягкой синевой, был тверд, как алмаз.

«Умеют Златоустовские мастера, подлецы этакие, варить булатную сталь. Давно она стала звонче и крепче дамасской. Бесценные руки у мастеров».

Василий Спиридонович потянулся за малахитовой шкатулкой, открыл ее, двумя пальцами достал золотые, весившие пять фунтов погоны, сдул с них невидимые пылинки.

«Ублажать надо вояк. Не польстишь тому, не подмажешь этого —и твое добро пропадет, как Россия! Куда она, мать наша, катится?»

Злокозову чудилось, что над Златоустом и над ним самим нависла какая-то грозная опасность и все живет ожиданием непонятной, неустранимой беды. Злокозов обмяк, показалось, что кто-то и сейчас наблюдает за ним исподтишка, ждет только случая, чтобы схватить за горло. Василий Спиридонович проверил свой саквояж — драгоценности и деньги были на месте. Он успел все же обменять царские кредитные билеты на доллары, но беспокоился за сохранность их.

В окна ворвались звуки походного марша: парад начался. Василий Спиридонович поспешил в обеденный зал, где уже накрывались столы. Он любил этот уютный, персон на тридцать, зал, отделанный мореным дубом, с фигурами граций на потолке. Зал обставлен старинной дорогой мебелью, в высоких стрельчатых окнах таинственно играют разноцветные стекла. Все здесь настраивало на отдохновение и насыщение — кусты чайных роз, цепляющиеся за шторы, картины фламандских живописцев, столы с накрахмаленными скатертями.

^Официанты, неслышно ступая по коврам, расставляли серебряные бочоночки паюсной и зернистой икры, фарфоровые тарелочки с копченой осетриной, севрюжиной, индейками, откор-

мленными на грецких орехах. Астраханский залом, тающий во рту, славные вятские рыжики из бывших императорских заповедников, лимбургский сыр, уцелевший от дореволюционных времен, соленые, пропитанные водкой арбузы громоздились между винными бутылками. В хрустальных вазах шоколадно мерцали груши,