Я был, пожалуй, одним из первых актеров, с которыми он работал, так как до „Карнавальной ночи“ он художественных картин такого плана не ставил. Да и эта картина ведь вначале задумывалась куда проще: концертные номера, скрепленные притянутым за уши сюжетом. Такой концерт, нанизанный на сюжет, редко выглядит естественным. Но в данном случае сюжет перекрыл концерт настолько, что о первоначальном замысле все забыли. И произошло это благодаря обилию импровизаций на съемочной площадке, благодаря массе деталей и эпизодов, придуманных нами в ходе съемок. <…>

Помню, на съемках „Карнавальной ночи“ мы нашли для Огурцова штрих, который мне показался очень аппетитным. Это был не трюк, а забавная мелочишка, вносившая в характер какую-то живую красочку. Огурцова — этого сухаря — вдруг заинтересовал галстук на резинке, который он заметил у одного из персонажей картины. Проходя мимо этого человека, Огурцов каждый раз слегка дергает его за галстук и с любопытством следит за произведенным эффектом. Ничто человеческое ему, оказывается, не чуждо!

Этот штрих предложил Рязанов, и я с удовольствием его принял. Бывало, предлагал и я. Например, я предложил подчеркнуть основную „изюминку“ Огурцова — делая его не дежурным вульгарным комиком, а серьезным демагогом, поучающим невеждой».

Съемки «Карнавальной ночи» вообще чрезвычайно повлияли на Рязанова, заставив смотреть по-другому не только на многие посторонние вещи, но и прежде всего на себя. Заканчивал «Карнавальную ночь» фактически уже совсем не тот человек, который начинал снимать ее. Довольно наивный, несколько инфантильный, не всегда решительный, порой даже слабохарактерный Элик, проводящий первые пробы для своей первой комедии, вероятно, не узнал бы себя в том заматеревшем, при необходимости жестком и суровом человеке, который монтировал законченный материал после месяцев изнурительных съемок, в ходе которых он порой оказывался на грани нервного срыва.

Особенно запомнились Рязанову на этих съемках два происшествия, которые он спустя много лет подробно и красочно воссоздаст в мемуарах. Первый случай — нелестный для режиссера, но именно благодаря ему Эльдар Александрович приобрел один из своих железных принципов, которые были хорошо известны каждому, кто впоследствии работал с ним.

Вплоть до своего капитального погружения в «Карнавальную ночь» Элик был человеком необязательным, сравнительно безответственным, то есть фактически не вполне надежным. В ранней молодости он подчас неприятно поражал окружающих своей безалаберностью, запросто мог не сдержать слова, подвести кого-нибудь по мелочи. И уж конечно Рязанов был большой мастер по части всевозможных опозданий.

Вот и в один из первых съемочных дней «Карнавальной ночи» Рязанов проспал, что случалось с ним довольно часто, и явился на студию на час позже, чем следовало. Беззаботного руководителя-дебютанта ждала вся съемочная группа — несколько сотен человек, включая массовку. Кажется, ни до, ни после Рязанов не испытывал такого жгучего стыда, как в то злополучное утро. Никто ни в чем не упрекнул его тогда, но он медленно шел сквозь строй осуждающих глаз и готов был провалиться сквозь землю.

С того самого дня Эльдар возвел свою пунктуальность в абсолют — и неизменно требовал того же от окружающих. Этот принцип воплощался в жизнь таким образом: если тот или иной член рязановской группы опаздывал на съемки впервые, он получал от режиссера крепкую выволочку. Опоздав повторно, этот человек получал уже настоящую головомойку из тех, что невозможно забыть до конца дней. В третий раз бедолага уже физически не мог опоздать — при следующем рецидиве он автоматически увольнялся из группы, и Рязанов навеки прекращал с ним всяческие отношения.

Вторым этапным происшествием, случившимся во время работы над «Карнавальной ночью», Эльдар вправе был гордиться. Однажды в разгар съемок его вызвали к Пырьеву. Возвращаясь на площадку, Рязанов услышал, как оператор командует: «Мотор!» — и начинает снимать, а актеры, соответственно, играть сцену, от завершения которой его, режиссера, и отвлек директор студии. На секунду Рязанов остолбенел. Что делать? Устроить скандал? Глупо. Сделать вид, что ничего не происходит? Еще хуже.

Однако единственно верное решение пришло мгновенно. Рязанов вышел из-за декорации и отчетливо произнес, обращаясь к помощнику режиссера: «Этот дубль не печатать». Затем спокойно сел в режиссерское кресло и велел снимать сцену заново. Впредь подобных казусов уже не возникало.

Оператором, столь непочтительно поступившим с начинающим постановщиком, был назначенный вместо уволенного Гулидова опытный мастер Аркадий Кольцатый, работавший в кино с 1920-х годов. Неудивительно, что с Рязановым после «Карнавальной ночи» они вместе уже не работали, но Кольцатый заслуживает нашего зрительского признания уже хотя бы потому, что он сумел-таки надлежащим образом заснять на пленку Людмилу Гурченко. После столь яркого экранного дебюта сомнений в киногеничности замечательной артистки ни у кого уже не возникало, и сама Людмила Марковна всю жизнь была за это благодарна Кольцатому ничуть не в меньшей степени, чем Рязанову.

Ну а третьим судьбоносным человеком в кинокарьере Людмилы Гурченко был вездесущий Иван Пырьев, который, несмотря на вздорный характер, помог состояться едва ли не десяткам прекрасных режиссеров и актеров, впоследствии ставших гордостью советского кинематографа.

В своей книге «Мое взрослое детство» Людмила Гурченко вспоминала: «1956 год. Я перешла на третий курс института кинематографии. Мне двадцать лет.

На роль Леночки Крыловой в фильме „Карнавальная ночь“ пробовалось много актрис. На пробе я исполнила песню Лолиты Торрес из фильма „Возраст любви“. Все говорили, что я на нее похожа, и мне это нравилось. Я так ее копировала, что, если закроешь глаза, не отличишь, кто поет — Лолита Торрес или я. Это всех приводило в восторг, а меня еще больше.

Но кинопробы я не прошла. Обо мне на худсовете не было и речи. Роль Леночки начала другая актриса. <…>

Я шла по коридору студии „Мосфильм“. На лице у меня было написано: „Все хочу, все могу, всех люблю, все нравятся“. Навстречу шел Иван Александрович Пырьев. Я еще больше завихляла, еще выше задрала подбородок. Пырьев поднял голову, увидел меня, поморщился, а потом лицо его заинтересованно подсобралось, как будто он увидел диковинного зверька.

— Стойте. — Он развернул меня к свету. — Я вас где-то видел.

— Я пробовалась в „Карнавальной ночи“.

— А-а, вспомнил. Вы пели…

— Из „Возраста любви“. Сама! — тут же добавила я, боясь, вдруг он подумает, что я пела под чужую фонограмму.

— Пела хорошо. А зачем ты так гримасничаешь?

— Ну…

Мы еще постояли, глядя друг на друга. Я нервно переминалась с ноги на ногу, а Пырьев очень серьезно и внимательно глядел на меня.

— А ну пойдем.

Быстрым шагом он устремился вперед, а я вприпрыжку за ним. Мы пришли в третий павильон. Здесь стояла маленькая декорация радиоузла — сцены, где Гриша Кольцов признается Леночке Крыловой