так же, как эти юнцы относятся к наркоте. Будто зависимость не является реальностью, а тлеющая сердцевина недуга находится где-то в другом месте, именно с ней они хотят покончить, и такое убеждение толкает их еще глубже в зависимость, мол, на самом деле зависимость — не первопричина, первопричина тлеет где-то внутри тебя, она черная, скользкая и бесформенная, ведь у всего, имеющего форму, есть название, а первопричина не может быть названа, первопричина существует раньше формы и названия, ее не ухватишь, это мрак в теле, и с этим мраком тебе не справиться. Вот и получается, что депрессия не может быть первопричиной; ты сделал выбор, ты мог бы подняться, но не делаешь этого.

Случается, однако, что в просветах между сном и бодрствованием тебя внезапно посещает чувство, что все в твоих руках.

За эту надежду на свободу ты цепляешься как за спасательный круг. Встаешь раньше обычного, чтобы уйти из дома, ни с кем не встретившись. Мои братья спят. Твоя жена спит. Ты встаешь. Ссылаешься на договоренности о встречах с местным руководством, о явках в суд; в городе полно молодых людей, катящихся по наклонной плоскости, они вот-вот окажутся на обочине. Ты работал с мамой семнадцатилетнего мальчика, который употреблял дурь и прогуливал школу. Начиналось все с травки и алкоголя, но теперь он подсел на таблетки. Во время вашей встречи плачущая мать, судорожно сжимая в руках чашку с кофе, спрашивала: «Ну как в его возрасте можно так желать смерти?» А ты думал о том, что сын жаждал не смерти, скорее, он хотел начать жить; но ты не знал, как объяснить ей это, такое не объяснишь. И все-таки весь день, пока работал с другими, увязшими в подобных проблемах, у тебя из головы не шла эта мысль: они ждут, что у них начнется жизнь. Они казались такими сонными, но за их затуманенными взглядами дрожал страх, время от времени он проступал у них на лицах, в уголках ртов или глаз.

Сможешь ли ты разбудить их?

Жить бывает больно. Сонливость — это щит от резкого света снаружи. Бодрствовать больно, но если проявишь силу и решишься посмотреть вокруг, то найдешь и много радости; вот что ты говорил, но никто не понимал, что ты имеешь в виду, а ты сам, возможно, меньше всех.

Зима. Тебе сорок семь. Ты приглашаешь одну из своих клиенток встретить Рождество с нами. Ей двадцать один год, она на пять лет младше меня, выглядит беспомощной, подобно людям, которые много пережили, но не умеют облечь свои переживания в слова. У нее есть маленькая дочь, а с двумя ее бывшими лучше дела не иметь; сейчас праздник, а идти ей некуда. За столом она молчит, ест мало. Дарит вам с мачехой красное вино, на открытке написано «С Рождеством!» и «Спасибо за все!»; вино марочное, в бутылке магнум. Клиентка улыбается, открывая брекеты; стесняется собственной гордости. Вино закупорено особым образом — деревянной штуковиной-головоломкой: большое кольцо должно пройти через узкую щелку, это виноторговая компания учудила к Рождеству — и ни у кого из нас не получается. Мы распечатываем вино в картонной упаковке.

Потом ты стоишь на лестнице. В свете фонаря над входной дверью кажется, что снежинки колышутся в воздухе на одном и том же месте. Твоя подопечная курит, а ты обхватил ее за плечи; у тебя всегда были такие большие крылья.

В первый день Рождества ты сидишь, сгорбившись, на кожаном диване, веки тяжелые, заплетающимся языком отпускаешь глупые шуточки. Мачеха бросает на тебя отчасти взволнованные, отчасти ледяные взгляды. Наша гостья забралась в кресло с ногами, неуверенно улыбается. Она и худшее переживала, с этим точно справится. Я ем торт. Чтобы компенсировать твое сомнительное поведение, все прекращают пить. А ведь ты всегда выказывал себя таким профессионалом. Без колебаний бросался в ночь, помогал людям удержаться от самоповреждения, всегда брал на себя чуть больше ответственности, чем требовалось по инструкции, но никогда не выходил за рамки служебных полномочий, твои намерения никогда не вызывали сомнений. Сейчас ты пьян в стельку, приходится помогать тебе дойти до постели. Твоя подопечная переночует на диване в гостиной. Перед тем как уйти спать, ты бормочешь извинения, мол, не думал, что настолько устал. Смотришь на нее, она — на меня. Я бросаю взгляд на фотографию над диваном, на ней мы, дети, горкой навалились друг на друга.

Ночью ты лежишь в постели.

Ты паришь под самым потолком.

Ты огонь, стремящийся пожрать весь кислород.

Ты накидываешься на еду, торопясь увидеть дно тарелки.

Ты любишь безумно, надеясь испытать всю отведенную тебе любовь.

Ты как незрячий пропойца бросаешься из одних отношений в другие, объясняясь в любви каждой последующей подруге, надеясь однажды освободиться, от чего — ты и сам не знаешь. Просто стать свободным.

Ты хотел бы оказаться в другом месте.

Весна, тебе семнадцать лет, ты лежишь ничком в траве, подперев подбородок ладонью. Перед королевским дворцом туда-сюда вышагивают гвардейцы. Ты затягиваешься сигаретой и с презрением выдыхаешь дым в сторону прямых как струнка юношей. Ты абсолютно не приемлешь то, что называется системой, рутиной, все, что имеет отношение к привычке и порядку. Ты пытался написать об этом в школьном сочинении, но получилось так банально. Вялые наскоки на конформистов и обывателей. Язык постоянно оказывается таким далеким от твоих переживаний, от всего, что, как тебе кажется, ты, вообще-то, понимаешь. Тебе хотелось написать о том, как ребенком ты чувствовал себя счастливым, прибравшись у себя в комнате. Вид этой внезапно преобразившейся комнаты сулил грядущие в твоей жизни изменения, словно ты продвинулся ближе к чему-то новому в ней. Но уже через несколько дней все убранные вещи снова расползались по тем же углам: книги падали с полок, игрушки рассыпались по полу, на подоконниках — стаканы и чашки, отстой. Тебе хотелось написать про ощущение покалывания в бедрах, когда ты еще играл в футбол, про утренние пробежки вверх по склонам, про свое подтянутое стройное тело в зеркале; про удовлетворение, которое ты чувствовал от всего этого, в то же время сознавая, как легко это можно растерять. Утратить силу мышц. Гибкость суставов. Упругость тела. Нужно было продолжать бегать вверх по горкам и лестницам, вокруг крытого стадиона, но зачем? Зачем есть, если все равно проголодаешься? Зачем мыться, если все равно начисто на всю жизнь не отмоешься? Тебе хотелось написать о том, что иногда представляешь, как закроешься в комнате. Прекратишь прибираться, стричься,