их перед этим либо прокалывали копьём или алебардой, либо и вовсе животы вспарывали.

Так и плыли выкупленные жители кантона Брегген в лодках к себе домой, а райслауферы с привязанными к рукам палками вниз по реке.

А господа, как приплыли за своими людьми, так и делали вид, что они ничего этого не видят.

Волков не уходил с берега, ветер разогнал облака, и за многие дни впервые появилось на небе солнце.

Это был хороший день. Он смотрел, как отплывают пленные, как уплывают в ледяной воде наёмники, как деловито суетятся приплывшие с того берега чиновники и его офицеры, считая людей и деньги.

Да, это был хороший день. И чёрт с ними, с тремя сотнями талеров, что он не выручил за райслауферов. Ничего, он обойдётся.

А вот если кантон Брегген захочет ещё найти людей повоевать за его интересы, так их после сегодняшнего дня ему найти будет непросто, а те, что и согласятся, запросят денег вдвое больше обычного. Особенно если кантон будет звать их воевать против господина Эшбахта. Так что день и вправду был неплох, да ещё и солнце пригревало, ни ветра тебе, ни дождя со снегом.

Вскоре всё дело было закончено. Пленные уплыли к себе на свой берег, наёмники пущены по реке, все до единого. Ещё в реку пришлось бросить всех умерших от ран и холода горцев. Вехнер просил отдать их, чтобы захоронить по обряду, но платить за них отказался, даже по талеру за мертвеца. Говорил, что не уполномочен выкупать мёртвых, и поэтому Волков их не отдал, а приказал скинуть мертвецов, пусть плывут вслед за наёмниками.

Горцы уплыли злые, да и чёрт с ними, уж от кого он не ждал ни добра, ни милости, так это от них, и впредь ждать не будет. Кавалер знал, что они злопамятны, и ему этого дня они не простят, и что война совсем не кончена, и что к лету надо готовиться к новой кампании.

Но пока день был хорош, перед ним лежал большой мешок, в котором мягко звенело серебро. И солдаты, и офицеры его были довольны. И это сейчас было главным. Настолько это было главнее всего другого, что он позвал к себе Рене, Джентиле и Роху и сказал им:

— Передайте людям своим и людям фон Финка, что всё, что взято нами в этой войне, и это серебро тоже, всё будет поделено по солдатскому закону, а я от своей доли отказываюсь, делите и мою долю меж себя честно.

— Слава Эшбахту! — закричал сержант из людей Рене, что слышал эти его слова.

Солдаты, что были рядом, собирались ближе, спрашивали и переспрашивали, о чём говорят офицеры, и когда узнавали, тоже кричали и славили его.

— Эшбахт! Эшбахт! — неслось над рекой.

Горцы, что плыли в последней лодке, оборачивалась испуганно, а те, что сидели устало на своём берегу, ожидая родных или помощи, смотрели угрюмо на ненавистный им берег, когда слышали ненавидимое ими имя.

А Волков поклонился всем и пошёл в свой шатёр, так как ему сообщили, что приехал господин Увалень и ждёт его.

Письма были очень хорошие, в одном епископ сообщал, что написал архиепископу и всем своим соседям, в том числе и доброму епископу Вильбурга (тут Волков даже посмеялся, представив, как затрясутся подбородки того епископа) о славном деле у холмов и о том, как хорош Иероним Фолькоф, коего кличут Инквизитором, а деяния его так успешны, что он не иначе, как истинная Длань Господня, что по делам карает еретиков горных, что чтят людоеда Кальвина и не чтят Папу, Наместника Божьего. Дальше добрый старый епископ писал, что также напишет и самому курфюрсту Карлу, чтобы искать мир между ним и его славным вассалом.

Да, а вот это Волкову никак не помешало бы, хорошо бы было, если бы епископ заступился перед герцогом за него. И не только он, а ещё и другие попы. Враждовать с сеньором, воюя с горцами, ой как непросто ему было.

Дальше епископ писал, чтобы Волков непременно на Рождество был при всей своей «красоте» — то есть при выезде, при знамёнах и при лучших своих людях — в Малене, что будет сам старый епископ встречать его у ворот города и вести с крестными знамениями до кафедрала, где будет служить мессу в честь него.

Это тоже ему было в большое благо. Пусть горожане видят в нём большого воина и победителя. Все и всегда хотят дружить с победителями. Пусть так и будет. Хорошо, что на его стороне такой умный епископ.

Дальше он развернул другое письмо, и оно тоже было хорошим.

Писала ему огнегривая его красавица и верная помощница Бригитт.

Писала, что ей не сладок дворец епископа, потому как в нём нет господина сердца её, что считает она дни, когда сможет видеть его и целовать руки его. Волков читал и, сам того не желая, вспомнил её тяжёлые и красные, как медь, волосы. И захотелось ему прикоснуться к белой щеке в веснушках. К её небольшой, но такой твёрдой и красивой груди, к её крепким и горячим ягодицам. Ах, как хорошо бы сейчас было. Он вздохнул и решил, что сидеть у реки больше смысла нет, нужно снимать лагерь. И настроение от этой мысли у него улучшилось. Да, надо собираться домой, хотя бы потому, что солдаты дома будут есть свою еду, а не его. И, конечно, он увидит свою Бригитт. Рыжую и красивую, стройную и умную Бригитт. Да, всё было прекрасно, кроме одного, и это одно, может, даже перевешивало всё хорошее. Он стеснялся спросить об этом у Александра Гроссшвюлле, боялся, что это покажется проявлением дурной слабости, но не выдержал:

— А от госпожи Эшбахт письма не было?

— Нет, кавалер, не было, — отвечал Увалень, вставая с сундука, на котором сидел.

«Зачем спрашивал, дурак, будь там письмо, так Увалень уже отдал бы его тебе».

И он опять от обиды, от досады задаёт глупый вопрос:

— А моё письмо вы госпоже Эшбахт передали?

«Да как же он мог не передать?»

— Конечно, кавалер, в руки, при епископе то было, за столом они сидели.

— И что она сказала?

— «Благодарю вас».

— «Благодарю вас»? И всё?

— И всё.

— И не читала? — Волков начинал раздражаться. Куда только девалось благодушие и приятное расположение духа от двух писем.

— При мне нет, — начал вспоминать Увалень. — Спрятала в рукав.

«Мерзавка, всем поведением своим норовит уколоть, всяким движением показывает высокомерие своё графское. Семейная спесь так из неё