я стояла перед этими картинами и не знала, что ему сказать.

— Фальшивки?

— В том-то и дело, что нет. Это были действительно работы Верещагина. Только не Василия Васильевича, известного баталиста, который погиб вместе с адмиралом Макаровым во время Русско-японской войны, а Василия Петровича. Этот последний был из Перми, профессор живописи.

— Ну и что вы сделали?

— А что я могла? Молчала полдня, а потом осторожно рассказала этому немцу, в чем дело. Уверила его, что работы этого сибирского Верещагина тоже совсем неплохи. Однако расстроился он до такой степени, что тут же продал их за бесценок. Так что теперь в подобных случаях я отделываюсь уклончивыми восклицаниями и никогда не огорчаю хозяев. Ну так, а что вы хотели бы купить?

Поскольку я в Париже нахожусь в качестве новичка, то и говорить должен о том, что благодаря конфетным оберткам с самого детства прочно хранится в памяти самого тупого бизнесмена моего возраста.

— Скажем, Шишкина. Знаете, Шишкин это всегда Шишкин.

В ответ на эту банальную, но оттого тем более беспроигрышную сентенцию Завадская пренебрежительно морщит нос, ее голубые глаза становятся совершенно прозрачными. Она с усмешкой похлопывает ладонью по столешнице полированного дерева.

— Шишкин, знаете ли, мне представляется слишком европейским и недостаточно русским. Его и Крамской за это упрекал. Говорил, что Иван Иванович рисует, а не пишет светом. Шишкин ведь довольно долго учился в Швейцарии и Германии. Когда я вижу его картины, особенно ранние работы, каждый раз вспоминаю об этом. Типичная германская живопись. Впрочем, это дело вкуса.

Завадская задумчиво улыбается, вертя в пальцах чашку. Потом неторопливо поднимается и достает из старинного шкафа бутылку коньяка и два пузатых бокала.

— Выпьем по десять капель. Я всегда угощаю коньяком гостей сама, иначе моя секретарь, эта глупая корова, станет ныть по поводу… Ну вот, пожалуйста.

На пороге неожиданно возникает упомянутая секретарша, которая, бросив на меня враждебный взгляд, мрачно заявляет по-русски с сильным акцентом:

— Пришла почта, есть срочные бумаги. Вам пить нельзя, сердце болеет.

— Да не болеет, а болит. Сколько раз тебе повторять? Эмигрантка несчастная. От одной рюмки ничего не случится. Ну, иди-иди, больше не буду.

Пригубив из бокала и прикрыв глаза от удовольствия, Завадская продолжает:

— А вообще мой период коллекционирования — это начало двадцатого века, вплоть до тридцатых годов. Это было время, когда художники искали качественно новые пути, в их работах очень чувствуется мощь наступающего столетия. А вам, скорее всего, нравится понятная живопись, так ведь? Один мой знакомый — он много общается с новыми русскими — говорит: «Лоху что на картине надо? Лоху нужны море и корабль.» Простите, это я к слову. Так вот, об авангарде. У меня был хороший знакомый, можно сказать, приятель, с которым мы часто говорили на эту тему. Внешне очень незаметный, но большущий знаток, человек энциклопедически образованный. У него был антикварный магазин неподалеку от музея Орсэ. Увы, он недавно ушел от нас.

Завадская на мгновение задумывается. Я тоже молчу, стиснув зубы. Мне очень хочется задать хозяйке офиса сразу несколько вопросов, но я не прерываю Завадскую из боязни, что дрогнувший голос выдаст мой интерес к ее последним словам. Это очень большая, просто невероятная удача — в первую же встречу вызвать разговор, пусть случайный, на интересующую меня тему. Сочувственно киваю, боясь спугнуть желание собеседницы говорить о ее знакомом, которым, несомненно, был Лоран. После томительной паузы, откашлявшись, осторожно спрашиваю:

— Он что же, умер?

Завадская задумчиво отвечает:

— Нет, пропал. Этот мой приятель, его звали Лоран, недавно завел дела с русскими весьма сомнительного толка. И однажды он просто исчез. Его не смогли найти. Думаю, виноваты именно эти люди. Что у Лорана было с ними общего — ума не приложу. Вроде бы они что-то покупали или продавали через него. Правда, он однажды говорил, что приезжали и большие люди из Москвы, что-то приобретали. Но вряд ли это связано с ними. Да, кстати, недавно у Лорана в магазине я сама встретила одного такого «коллекционера». Этакий купчина — полный, с рыжей бородой. И вот этот купчина заявил Лорану, что купил бы Шишкина, но ни при каких условиях не возьмет Левитана. Я была настолько глупа, что влезла в разговор и спросила, отчего так. Знаете, что он мне ответил?

— Нетрудно представить. Что Левитан не русский художник.

— Именно! А как вы догадались? Ну, ладно, неважно. Этот господин явно не подозревал, что Валентин Серов тоже еврей, а Иван Айвазовский — на самом деле армянин, который сше подписывался как Гайвазовский. Это же просто фантастика! Кого же тогда он собирает? Архип Куинджи — грек, Михаил Врубель — поляк. А сколько среди художников было обрусевших немцев! Рубо, который написал полотна панорамы Бородинского сражения и обороны Севастополя, так тот вообще был французский подданный.

Завадская вздыхает.

— Вы хоть что-нибудь запомнили, из того, о чем я говорила? Вам надо больше читать. Ладно, послезавтра приходите часикам к двенадцати, мы попробуем кое-что вам подобрать. Ко мне должен зайти один любопытный тип. Некто Бортновский. Говорит, пришли интересные вещи из Москвы. А завтра я вас отведу на один салон, пообщаетесь с коллекционерами. Правда…

Завадская не успевает договорить, как почти одновременно с коротким стуком дверь в ее кабинет распахивается и на пороге появляется молодая женщина лет двадцати пяти. Среднего роста, стройная фигура, насмешливые серые глаза, темные волосы и короткая стрижка. Это может быть только внучка Завадской, причем внучка любимая. Кто еще имеет право так бесцеремонно врываться в кабинет?

* * *

Бросив мне вежливое «Bonjour, monsieur», женщина поворачивается к Завадской и спрашивает по-русски:

— Бабуль, я не помешала? Я подожду в приемной.

— Нет-нет, проходи. Это Алексей Соловьев, предприниматель из Москвы. Начинающий коллекционер, пока ничего не знает о картинах. А это моя внучка Вера. Она журналистка, вечно торопится, так что я радуюсь каждому ее приходу, как празднику.

Вера садится в кресло, и Завадская оценивающе смотрит на нас. У меня появляется смутное беспокойство, но я не успеваю ничего предпринять, так как хозяйка кабинета спокойно сообщает:

— Вы хорошо смотритесь вместе.

Я напряженно улыбаюсь, а Вера откровенно смеется. Вероятно, ее труднее смутить, а может, у нее просто больше опыта в общении с Завадской. Повернувшись ко мне, она успокаивающе говорит:

— Мое замужество — главная тема бабушкиных разговоров. Но вы не тревожьтесь.

— Это даже как-то обидно. Почему я не должен тревожиться? Сказали бы прямо, что я не в вашем вкусе.

Вера снова смеется.

— Могу сказать, если хотите. Вам же будет спокойней. Все