Шрифт:
Закладка:
Всего четыре года спустя Карамзин, еще не заступивший толком на стезю консерватора, в «Письмах русского путешественника» теми же чертами описывает самоубийство слуги, погубленного полуфилософией:
«Между разбросанными по столу бумагами нашлись стихи, разные философические мысли и завещание. Из первых видно, что сей молодой человек знал наизусть опасные произведения новых философов; вместо утешения извлекал из каждой мысли яд для души своей, не образованной воспитанием для чтения таких книг, и сделался жертвою мечтательных умствований. Он ненавидел свое низкое состояние и в самом деле был выше его как разумом, так и нежным чувством… Гибельные следствия полуфилософии! «Drink deep or taste not» – «Пей много или не пей ни капли», – сказал англичанин Поп»[6].
На не имеющем никакого политического содержания примере Карамзин обозначает антропологическую противоположность просвещения и полупросвещения. Полупросвещение тяготеет к поспешным выводам и торопливым действиям, оно ведет к мечтательности, недовольству, к протесту против низкого социального положения, вместо смирения. Ему не хватает элементарной житейской мудрости. Полупросвещение порождает радикализм.
Сходную оппозицию просвещения истинного и половинчатого мы находим и у мадам де Сталь во «Введении» к «О литературе, рассмотренной в связи с общественными установлениями» (1800) замечает: «Полуразмышления, полусуждения смущают человека, не просвещая его. Добродетель и привязанность души и осознанная истина; её нужно либо почувствовать, либо понять. Но если советы вашего рассудка противоречат велениям инстинкта, не заменяя их, то вас губят не те качества, которыми вы обладаете, а те, которых вы лишены»[7].
Здесь невозможно не вспомнить формулу хорошо известного ей Эдмунда Бёрка, о том, что предрассудки обращают добродетель в привычку. Разрушение предрассудка «полусуждениями», не кладя в основу добродетели нового рационального основания, подрывают её бесповоротно.
Именно так видит ситуацию почитатель и биограф мадам Сталь Реньо Варен: «Следует решительно отвергнуть мысль о том, что буйство и развращенность являются неизбежными следствиями расцвета наук. Иные люди намеренно смешивают полупросвещение, скорее приводящее к заблуждениям, чем самое глухое невежество, которое по крайней мере не растлевает сердце и не извращает ум… с просвещением истинным. Именно полупросвещение – источник разврата и постепенного упадка государств, совершенствование же отнюдь не подразумевает такого результата…»[8].
Своеобразным увенчанием этой консервативной критики полупросвещения, подготовившей суждение Пушкина о Радищеве, стал манифест императора Николая I от 13 июля 1826 года, посвященный итогам процесса над декабристами, где вина за мятеж возлагается не на истинное просвещение, а на «пагубную роскошь полупознаний»:
«Да обратят родители все их внимание на нравственное воспитание детей. Не просвещению, но праздности ума, более вредной, нежели праздность телесных сил, – недостатку твердых познаний должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец – погибель. Тщетны будут все усилия, все пожертвования Правительства, если домашнее воспитание не будет приуготовлять нравы и содействовать его видам».
В записке «О народном воспитании» Пушкин именно эту формулу кладет в основу своей неопросветительской консервативной программы, настаивая, что «одно просвещение в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия».
Итак, в этом общеевропейском контексте образ «полупросвещения» используется для консервативного оппонирования радикализму, нигилизма, по сути – якобинства. Предлог «полу» позволяет оставить нетронутым фундамент просветительской программы, списав все издержки исключительно на недостаточность просвещения, его несовершенство, а не на ложность самих просветительских идеалов. Ядром зарождающейся консервативной идеологии становится просвещенческая критика полупросвещенческого радикализма.
Разумеется, оказался возможен и перехват этого понятия для радикальной критики консервативных установлений. Такой перехват пытается произвести декабрист М.Ф. Орлов в книге «О государственном кредите», где он противопоставляет «переход из уз варварства в пелены полупросвещения» древних народов, правители которых пытались сделать закон не только карателем преступлений, но и блюстителем нравственности, стремились искоренить богатство и разврат нравов[9]. Подлинное же просвещение торжествует со времен Вестфальского мира на Западе и связано с терпимостью, миролюбием, поиском богатства, либеральным правлением и государственным кредитом. Однако либеральное употребление понятия «полупросвещение», в отличие от консервативного, оказывается неустойчивым.
На русской почве проблематика полупросвещения скоро приобретает еще один особенный смысл, связанный с незавершенностью собственно российского просвещения, поверхностно даваемого послепетровскому юношеству образования и воспитания. Такую постановку вопроса мы обнаруживаем у Пушкина и Вяземского, причем в связи с одним и тем же предметом – комедиями Фонвизина, нервом которых является именно вопрос о просвещении.
Первый случай употребления Пушкиным слова «полупросвещение» относится именно к обсуждению фонвизинского «Разговора у княгини Халдиной».
«Изображение Сорванцова достойно кисти, нарисовавшей семью Простаковых. Он записался в службу, чтоб ездить цугом. Он проводит ночи за картами и спит в присутственном месте, во время чтения запутанного дела. Он чувствует нелепость деловой бумаги и соглашается с мнением прочих из лености и беспечности. Он продает крестьян в рекруты и умно рассуждает о просвещении. Он взяток не берет из тщеславия и хладнокровно извиняет бедных взяткобрателей. Словом, он истинно русский барич прошлого века, каковым образовали его, природа и полупросвещение»[10].
Обращает на себя внимание говорящая фамилия Сорванцова – дерзкий нахал, оторванный от корней, не отвечающий за свои поступки. А.А. Асоян обратил внимание на письмо Пушкина И.И. Дмитриеву в связи с правительственным запретом «Европейца»: «Добрый и скромный Киреевский, представлен правительству сорванцом и якобинцем»[11]. Вновь якобинство и полупросвещение встречаются вместе. Сорванцов рассуждает о просвещении и продает крестьян в рекруты.
У самого Фонвизина «якобинские» черты Сорванцова проступают, пожалуй, еще резче. «Я недавно читала римскую историю и нахожу, что твое честолюбие есть катилининское», – бросает ему княгиня[12]. Характеризуя воспитание, данное ему шевалье, Сорванцов говорит: «Он вселял в сердца наши ненависть к отечеству, презрение ко всему русскому и любовь к французскому».
Наконец нельзя не отметить фантастический по силе сатирический образ – Сорванцов проигрывает в карты деревню, где похоронены его родители: «Не из подлой корысти продал я деревню, где погребены мои родители. За то, что тела их тут опочивают, мне ни полушки не прибавили». Продажа родного пепелища и отеческих гробов оказывается еще и бесприбыльной. Отчуждение от земли и народа выступают как первейшие плоды полупросвещения.
Это отчуждение связывалось и «стародумом» Фонвизиным, и Пушкиным и его другом-оппонентом Вяземским с «иностранным воспитанием» русского дворянства, которое и было основной причиной его полупросвещенности. В своем сочинении «Фон-Визин», рукопись которого Пушкин проштудировал со всей тщательностью, Вяземский тоже говорит о полупросвещении именно в смысле дворянской недообразованности.
