– Не надо о рыбах.

– Почему?

– А ты приглядись к ним – чешуя залита слизью, бока обросли тиной, глаза не умеют моргать… Рыба живёт на полпути к смерти. Она посередине между человеком и небытием. Поэтому и молчит.

– Скажешь тоже… Рыбы красивые. А сиг и сёмга вообще из чистого серебра, как водосточные трубы. – Нога, постояв белой свечкой, опять оказалась под простынёй. – Или вот, помню, как-то утром бортковского «Идиота» смотрела… Кофе пью и думаю. Знаешь что?

– Что?

– Вот ведь, думаю, Достоевский, какой человечище – его даже телевизором не убить!

– Смотри-ка, мимо тебя не прошмыгнуть. Ни малиновке, ни Достоевскому.

– Точно. Потому что я – человек интересующийся. Ну так что? Будешь говорить?

– О чём?

– Ну, про сильное впечатление. Живёшь, что ли, и не удивляешься?

– Надо вспомнить.

– Вспоминай.

– Вспомнил. В тот день, когда мы с тобой встретились… или накануне… В общем, перед тем, как мы встретились, там, на поминках, у меня зазвонила трубка. Номер незнакомый, я к уху подношу, а там: «Привет, это Любовь».

– Какая любовь?

– Не знаю.

– Что значит «не знаю»? Что это было?

– Ничего. Ошиблись номером.

2

– Разваристая… – сказал Тарарам и дёрнул чеку на банке со шпротами. – Тело Ромы картошкой прирастать будет.

– Я так счастлива, Ромка! Кто бы знал… – Катенька с ужимками, прикусывая губу и закатывая очи, накладывала в две тарелки пускающий кудельки пара отварной картофель. Солнце в окне Тарарамовой кухни медленно падало за жестяные крыши – куда-то недалеко, примерно в устье Большой Невы.

– Так и положено. Дети непременно должны быть счастливы, потому что детство – самая чудесная пора. Вся остальная жизнь – только расплата за это недолгое блаженство.

– Прикалываешься, да?

– Ничуть.

– Ну, прикалывайся, прикалывайся, старый селадон.

– Вот, значит, как? Мы вам – внимание, а вы нас виском седым попрекаете?

– А ты что думал? – Глаза Катеньки, густо подведённые косметической ваксой, шевелили ресницами, как жуки лапами. – Мы, Офелии, такие – нас шпилькой не ковырни, мы и не пахнем.

– Офелии?

– Ну не Офелии, так бесприданницы – Ларисы, знаешь ли, Дмитриевны…

– Ха! Да ты, дружок, должно быть, в пустоголовой юности мечтала стать актриской. Колись – хотела? Отвечай! В глаза смотреть! Любишь театр, как люблю его я?

– Люблю. Я даже в театральный поступала, но туры не прошла.

– Переживала?

– Сначала в Фонтанку головой хотела. А потом просто с парапета плюнула. Да и предки сказали, мол, давай, заинька, без иллюзий – у тебя, кажется, в седьмом классе по биологии была пятёрка, вот и дуй в ботаники.

– В целом правильно. Не тот случай, чтобы в Фонтанку головой. Зачем нам театральный? Мы с тобой устроим такой театр, что Станиславский ужаснётся. А что твои друзья-подружки? Настя? Кто там ещё? Давайте вместе где-нибудь сойдёмся – мне интересно посмотреть на твой порочный круг.

– Давай. А где сойдёмся?

– Так. Для начала определимся со сторонами света. Вот компас. – Тарарам поднялся со стула и, дважды пройдя мимо зеркала со своим отражением, положил компас на стол. – Его, как известно, в древности изобрели китайцы. С тех пор они не то чтобы переродились, но испортились, и компасы мастачить разучились. Однажды в магазине я попросил принести пять китайских компасов, чтобы выбрать достойный. Представь себе – все они показывали север в разных направлениях! Поэтому я купил русский компас, самый лучший, который не врёт. Итак, смотри: вот там у нас север, здесь, стало быть, юг, тут – восток, а там – запад. Теперь, дружок, будем думать, где встретиться.

– Нет, так не пойдёт.

– Что такое?

– А почему солнце заходит на севере?

– Это, знаешь ли, вопрос к солнцу.

3

– Время было свинское, – говорил Тарарам. – Смута, смешенье языков… Страна осыпа́лась, как новогодняя ёлка к Крещению. Хмельной Бориска «барыню» танцевал и строил на усохших просторах нищую банановую республику с бандой компрадорских олигархов во главе. Братки, опьянённые свободой кулака, либералы, опьянённые свободой бла-бла-бла, менты, опьянённые свободой шарить по карманам… Противно было дышать с этой сволочью одним газом. Вы эти времена, пожалуй, и не помните… А тут ещё открылись шлюзы – теки, куда хочешь. Дело молодое – интересно. И я потёк. Везде была жопа. Но это была их добровольная жопа, поэтому, наверно, и не так давила. Сначала болтался в Берлине. Пищал на губной гармошке в одном клубе. Затем подался в Париж – торговал настоем слоновьего бивня, укрепляющего память, поскольку слоны ничего не забывают, и макал багет в кофе. Сена понравилась – на наш Обводный похожа. Потом занесло в Амстердам… Про Голландию много чего болтают, но это всё херня – та же жопа. Я жил там сначала по визе, потом нелегалом. Наш сквот повязала полиция. Местных отправили на сто первый километр, остальных раздали по отечествам, если те принимали. Россия принимала – она тогда ещё смотрела Европе в рот, из которого несло лосьоном – знаете, такой специальный спрей, чтобы облагородить вонь нутра. Доставили самолётом прямо в «Пулково». Менты встретили, до нитки обобрали, но заначку в воротнике, в карманчике для капюшона, не нашли. Со злости я даже в город не поехал – тут же в аэропорту обменял последнюю валюту и купил билет до Минска. Перемена мест меня давно уже не пугала. Просто начинаешь доверять наитию, чутью – кривая и вывозит. В первый же день, гуляя по Минску, наткнулся на редакцию бульварной газетёнки. Зашёл поболтать – разговорились. Написал десяток очерков о европейских нравах. Потом, облазив город, перешёл на местный колорит – крысы-мутанты, пираньи в Свислочи, явление пришельцев на Минской возвышенности, извращенцы, прижимающиеся к девушкам в метро… Тогда на Белоруссию СМИ всего мира выплёскивали помои ушатами, но мне там нравилось. Мне нравилось, что земля в стране ухожена, поля засеяны, дороги хороши и обочины подстрижены не потому, что из пространства под ногами кто-то просто стремится извлечь выгоду, а потому, что так должно быть, если человек живёт на земле, проложил по ней дороги и распахал на ней пашню. Там у людей было чувство дома. Дома, о котором печётся крепкий и рачительный хозяин – ни от кого не зависящий и ни перед кем не лебезящий. Жить в таком доме одно удовольствие, если ты просто честно делаешь своё дело и не тявкаешь, переполненный глупым чувством собственной значимости, на хозяина и стены. Но там, где я был прежде, все хотели хлеба, зрелищ и свободы тявкать. Дом, в котором запрещают мочиться на углы и тявкать, считается фашистским государством.

– Один человек сказал Сюнгаку: «Традиции Секты Лотосовой