Шрифт:
Закладка:
Нужно отметить еще одну деталь. Обычно сказители за продажей сына сейчас же забывают об отце. Он появляется вновь на сцену только для того, чтобы было выполнено вещее предсказание птиц. Иногда только коротко упоминается об обнищании старика-отца. Винокурова и здесь выделяется из общей традиции. Прежде чем перейти к изложению дальнейшей судьбы проданного сына, она задерживается на настроениях и переживаниях старика-отца. Последовательно воспроизводит она его отрезвление, осознание случившегося, раскаянье, наконец, отчаяние и безуспешные поиски сына. «Вот он покаль по городу ишо бегал, а как хмель-то вышел, он и стрекнулся». «Что-то я наделал. С уздой на что же я продал. Видь, не видать мне топеря сына. На что же а в этой кабак зашел, зачем я водку пил». — Ждал, ждал Митьки, на котором месте всегда встречались. Нет Митьки и нет. Целую неделю он и в город бегал, все думал, не встретится ли где. Нет, не встречает. Ну и стал без Митьки жить»... Этот эпизод углубляет драматическую ситуацию сказки и точно вносит последний штрих в очеловечение внешней чудесности.
Умение схватить и передать явление в его внутренней сущности, осветить его психологическими деталями, мы можем проследить в сказке о неверной сестре. Обычная схема: сестра, подговариваемая любовником (разбойником, змеем, волшебником, у Винокуровой — лешим), посылает брата на различные трудные предприятия, где тот неминуемо должен погибнуть. С помощью чудесных зверей брат благополучно одолевает все препятствия, убивает ее любовника и придумывает наказание для сестры. Форма этого наказания в общем довольно однообразно повторяется во всех вариантах.
В Красноярском сборнике (№ 29) — брат приковывает сестру к столбу и ставит кадушку в пять ведер. «Наполнишь когда ее, ету кадочку слезами, тогда я тебе поверю». Так же в сборниках Раздольского (№ 36) и Зеленина (Вятский сборник, № 6) — только в последней сказке наказание имеет некоторые извращенно жестокие подробности: сестра подвешивается «к матнице кверху ногами».[19] Несколько иначе у Афанасьева (№ 118, вар. c): «Иван-царевич посадил сестру на каменный столб, возле положил вязанку сена да два чана поставил: один с водой, другой порожний. Эту воду выпьешь, это сено съешь, да наплачешь полон чан слез, тогда бог тебя простит, и я прощу». Эта же форма наказания встречается в осложненном виде. Ставятся две кадки, два чана, которые сестра-изменница должна наполнить слезами: одну по брате, другую — по любовнике. Иногда это осложняется мотивом выбора. В сборнике Яворского (№ 30, где неверную сестру заменяет жена) муж ставит для испытания два ушата. Один из них — порожний, другой — с угольями. Если она раскаивается, то должна наполнить первый слезами; если же еще тоскует по дьяволе (любовнике своем), должна съесть уголья. На утро оказалось, что она ничего не наплакала, а, наоборот, «съела все уголья дочиста». Тогда муж велел своим собакам разорвать ее и выбросить в овраг к дьяволу. Также приблизительно построена сказка у Чубинского (т. II, № 48). Афанасьев в примечаниях приводит интересный вариант из Буковины: «доброй молодец вырывает три ямы: в дне ямы устанавливает по бочке, а в третью закапывает свою сестру по пояс. «У тебя, говорит, дурное сердце, и тебе нужно расканье. Направо бочка пусть будет моя, налево — змеиная; мне хочется видеть, какую из них ты скорее наполнишь слезами. Вслед затем он ушел странствовать по свету и воротился через год. Левая бочка была полна слез, правая оставалась пустой. Тогда брат закопал злую сестру совсем в землю с головой».[20]
Сказка Н. О. Винокуровой примыкает по замыслу к приведенным последним редакциям. Но она выгодно отличается от всех их (превосходит их) силою и яркостью изображения.
Брат приводит сестру к тому месту, где он расправился с ее милым (лешим): «Вот где твой милой». Ана плакала, плакала, пепел рыла, рыла, и клык нашла, етот клык схватила, к сердцу прижала, воет об им, об лешево клыку». Тогда брат устанавливает два столба, между ними подвешивает ящик — и садит туда сестру. Около нее ставит две бочки. «Вот», говорит: «бочку наплачь обо мне и бочку наплачь об етим лешем, тогда опущу тибя. Об ком же ты напереть плакать будишь: обо мне или вот о клыке?» — «Нет, братец, напереть о клыке буду плакать, потом об тибе». Таким образом, в сказке Винокуровой опять-таки повторена готовая сюжетная схема, но эта схема получила у нее живую человеческую окраску — ей сообщено движение, жизнь. Вместо застывшего образа сестры-изменницы встает живой и сильный образ охваченной страстью и горем женщины. В этом, ярко зарисованном моменте отчаянья, когда она прижимает к сердцу клык милого, обливая его слезами, в этом гордом и правдивом признании чувствуется уже не «марионеточная фигура» эпоса, но живой образ любящего и страдающего человека.
Храбрый рыцарь Франциль.
Едва ли, конечно, здесь может итти речь о сознательном расчете. Но здесь сказался и обнаружился тот художественный инстинкт, который, при других условиях, в другой культурной среде, позволял бы ей развернуться в огромного художника-повествователя, и далеко не случайно, что внуком одной из таких сказительниц явился Максим Горький, и недаром в творчестве его так остро чувствуется струя фольклора.
* * *
На этом же пути идет и обогащение — и вместе с тем некоторое переформирование сказочной поэтики. Возникают новые моменты, которых не знала старая сказка. Усиленное внимание к быту, ко всему окружающему, интерес к человеческой личности заставляют раздвигать старые формы и вносить новые элементы. Появляются неизвестные старой сказке рисунок портрета, пейзаж, изображение жеста, человеческих движений и т. п. И здесь сказка идет, в сущности, тем же путем, каким шло вообще развитие литературы. Роман также шел от схематической цепи событий и нагромождений приключений к острому и разностороннему постижению жизни и человека, все время вырабатывая новые пути и средства изображения.
Но, конечно, не все изобразительные средства, которыми пользуется художественная литература, нашли свое
