говоря, в своей языковой политике правительство руководствовалось стремлением не только развивать национальную культуру, но и решать злободневные политические проблемы.

Соотношение русского, церковнославянского и иностранных языковых элементов имело важнейшее значение для всей русской культуры конца XVIII века и являлось одной из тем лингвистических дебатов, в которые был вовлечен и Шишков. Благодаря эсхатологическим ассоциациям состояние языка служило в сознании людей показателем общего состояния общества. Подвергшийся французскому влиянию язык высших классов, как и широкое использование правительством немецкой и французской терминологии, говорили о том, что власти связывают будущее России с Европой. В то же время архаизация русского литературного языка в XVIII веке свидетельствовала о желании предотвратить чрезмерное доминирование западной культуры. Но ирония заключалась в том, что этот славянизированный «древний» литературный стиль, а также светская русская литература и само создававшее ее образованное космополитизированное дворянство были смешанным продуктом России и Западной Европы. Поэтому подобная языковая политика не означала стремления вернуться в прошлое, а была скорее попыткой привить определенные элементы старой русской культуры европеизированной культуре постпетровской России.

Другим аспектом развернувшихся дебатов с участием Шишкова была литература. Время Александра I было, по выражению Жана Бонамура, «эпохой поисков собственной идентичности» [Bonamour 1965: 22]; сосуществовало несколько литературных направлений: сентиментализм, архаизм, романтизм, классицизм – хотя некоторых писателей (Крылова, Пушкина, Грибоедова) нельзя было причислить к какому-либо одному из них. Наиболее влиятельным течением в 1790-е годы был сентиментализм, а самым ярким представителем его – Карамзин[61]. В отличие от Ломоносова, Сумарокова и других ранних русских писателей, обращавшихся к возвышенным темам и жанрам и вызывавших восхищение Шишкова, сентименталисты исследовали человеческие чувства и предпочитали такие жанры, как стихи и рассказы, весьма скромные по объему и стилю. Выдающимися представителями этого направления были также В. А. Жуковский, П. И. Шаликов, В. Л. Пушкин и И. И. Дмитриев. К 1800-му году это некогда передовое течение уже миновало пик своего развития, и более молодые авторы экспериментировали в романтическом ключе, но писатели-сентименталисты продолжали успешно трудиться. Правда, Карамзин к этому времени практически отошел от литературного творчества, переключившись на работу над «Историей государства Российского», но благодаря завоеванному им ранее престижу он по-прежнему считался «святым покровителем» сентиментализма [Bonamour 1965: 24, 28].

Контраст между сентиментализмом и более ранними литературными направлениями усиливало то обстоятельство, что карамзинисты, сознательно следуя европейским образцам, стремились создать литературный язык, основанный на галлизированной речи образованных слоев общества. Приверженцы «нового слога» использовали французские слова, придавая им русскую форму, или просто буквально переводили их на русский язык. Те же, кто предпочитал «старый слог», заимствовали церковнославянскую лексику, чтобы придать своим сочинениям «важность» – в противовес «нежности» и «приятности» сентимента-листских произведений.

Дихотомия «важности» и «нежности» подводит нас к третьему значимому аспекту языковых споров: месту русской культуры в общеевропейском контексте. Сентименталисты в целом ориентировались на культуру Европы и в особенности дореволюционной Франции. В утонченной элегантности французской аристократии они видели противоядие от безграмотности населения и гнетущей атмосферы застоя, а также средство, позволяющее цивилизовать страну: будущее России, по их мнению, было за космополитизмом и городской, намеренно феминизированной аристократической культурой. Они считали, что Россия не антипод Запада, а неотделимая часть Европы и должна развиваться, опираясь на этот элемент своей идентичности, хотя и не подражая Европе слепо во всем [Лотман, Успенский 1975: 228, 230–232, 237–238; Купреянова 1978: 97–98].

В противоположность им критики сентиментализма полагали, что идентичность России заключается в национальных источниках, а Европа тут ни при чем. Их сознанием владели такие понятия, как русская история, народная культура и православная церковь. Культура, полагали они, должна быть строгой, набожной и «мужественной», корениться в славном прошлом страны и народных традициях – они отвергали безбожную, по их мнению, аристократическую культуру, аморальную и распущенную, имитирующую худшее, что есть за границей, и оторвавшуюся от истинных источников русской идентичности.

«Традиционалисты» вели непримиримую войну с «новаторами». Среди них выделялись А. С. Хвостов, Н. М. Шатров, Д. П. Горчаков и особенно П. И. Голенищев-Кутузов, который советовал властям обратить внимание на «якобинство» Карамзина. Как писал один историк, «более молодой Карамзин, со своими более свежими мыслями, казался исчадием французской философии XVIII века, представителем в литературе безнравственности, материализма и безбожия» [Булич 1902–1905, 1: 121]. Вспоминая впоследствии об этих языковых раздорах, Шишков повторил свое мнение, что на кон были поставлены фундаментальные ценности:

Презрение к вере стало оказываться в презрении к языку славенскому. Здравое понятие о словесности и красноречии превратилось в легкомысленное и ложное: <…> приличие слов, чистота нравственности, основательность и зрелость рассудка – все сие приносилось в жертву какой-то легкости слога, не требующей ни ума, ни знаний [Шишков 1870,2: 5].

Споры о языке затрагивали и политику. При Александре I, особенно в первые годы его правления, широко обсуждались два типа реформ. Первый из них предполагал сглаживание социального неравенства – прежде всего путем изменения крепостнической системы или даже полной ее отмены; во втором случае во главу угла ставилось соблюдение гражданских прав и поддержание системы, обеспечивающей участие в работе правительственных органов по крайней мере для дворян. В действительности эти два типа реформ были взаимоисключающими, поскольку дворянство, получившее расширенные права, вряд ли было бы заинтересовано в отмене своих социальных привилегий; тем не менее поборники и того и другого исходили из убеждения, что Россия должна перенимать западные модели общественного устройства. Постепенно адепты карамзинского стиля в литературе (в отличие от самого Карамзина) стали склоняться к признанию необходимости этих реформ, а его противники, как правило, отвергали их.

В 1803 году Шишков вступил в схватку с оппонентами, опубликовав «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка» и наделав этим много шума. Идеи, содержавшиеся в «Рассуждении», высказывались и раньше (в частности, А. А. Шаховским, Крыловым, А. Тургеневым, С. С. Бобровым), но Шишков завязал такую яростную полемику, что она привлекла к себе невиданное доселе всеобщее внимание [Bonamour 1965: 88; Лотман, Успенский 1975:184][62]. Терминология, которой оперировал Шишков, была, конечно, неточной – «старый слог» зародился всего за несколько десятилетий до этого, – однако суть данной полемики была сложнее, ибо этот стиль черпал вдохновение в воображаемой реальности прошлого и за счет нее пытался утвердиться, а «новый слог» заявлял о себе как о языке будущего, порывающем с традициями. При этом историческая реальность сама по себе не имела особого значения – важна была эмоциональная и идеологическая идентификация с прошлым – или отвержение его – в зависимости от позиции, занимаемой по отношению к культурным ценностям современности[63].

В своем трактате Шишков сразу берет быка за