– Нельзя сейчас ломать ребёнку будущее, нельзя, понимаете? – в который раз спрашиваю угрюмую уставшую женщину, сидящую напротив. – Она ведь любит танцы, вы сами это прекрасно знаете.

Женщина молчит, теребит рукав тёплой кофты и смотрит куда угодно, только не на меня. Будто бы в глухую стену бьюсь лбом уже целый час. Я пододвигаю к ней ближе чашку с уже остывшим кофе, но и этот жест остаётся без внимания. Меня просто игнорируют. Встреча наша длится уже больше часа, а тяжёлый разговор похож больше на игру в одни ворота. Ещё чуть-чуть и достану из шкафчика коньяк, ибо это невыносимо.

Ирина Фёдоровна хмурит тёмные широкие брови, всем видом показывая: все попытки достучаться – напрасные. Да что ж такое?

– Ирина Фёдоровна, Ника моя лучшая ученица, наша гордость, – тяжело вздыхаю, почти отчаявшись найти понимание у своей гостьи. Но я не привыкла так просто сдаваться. – У неё действительно талант, редкий талант. Нельзя её забирать, её это убьёт.

Вероника Исаева – девочка невероятно трудолюбивая и способная. Уже шесть лет она учится в моей школе, и я не могу себе представить, почему её матери вдруг взбрело в голову прекратить обучение. Резко и без объяснений. Уже месяц Ника звонит мне, плачет, а я пытаюсь встретиться с Ириной Фёдоровной, звоню и даже домой к ним ходила, но бесполезно.

Наконец-то её мать пришла ко мне для разговора, я обрадовалась, что сможем договориться, Ирина Фёдоровна всё поймёт и передумает, но чем дальше, тем понятнее – эта встреча тоже ничего не решит.

Ирина Фёдоровна всё-таки удостаивает меня взглядом, а в нём такая усталость, какую я видела в зеркале лет пятнадцать назад.

– Алиса Николаевна, это окончательное решение, – заявляет абсолютно ровным голосом. – Вероника больше не сможет посещать ваши занятия. На этом всё.

Ирина Фёдоровна решительно поднимается, едва не перевернув стул, а у меня руки опускаются. Вот какие слова найти, чтобы убедить Ирину Фёдоровну не делать глупостей? Как втолковать взрослой женщине, матери, что иногда нужно считаться и с мнением детей, а не только делать то, что кажется правильным?

Смогла бы я так же перекрыть кислород Маше? Не знаю. Жизнь – сложная штука, а чужая голова – тот ещё кромешный лес.

– Ирина Фёдоровна, просто подумайте, что будет чувствовать Ника, если вы заберёте у неё танцы. Ей и так тяжело, она переживает, но ещё надеется. Ей ведь уже четырнадцать, трудный возраст.

Вот зачем я всё это говорю? Сыплю прописными истинами, но мне так больно видеть, как мать становится на горло мечте своего ребёнка. Ирина Фёдоровна тем временем идёт к входной двери, но, взявшись за ручку, останавливается. Я вижу, как напряжены её узкие плечи под старенькой шерстяной кофтой, спина – внутри этой женщины определённо борьба, но мы с ней не подруги, чтобы откровенничать.

– Ирина Фёдоровна, может быть, я могу чем-то помочь? – предпринимаю последнюю попытку выяснить, зачем эта женщина так поступает. – Если вы беспокоитесь об оплате, то не нужно. У нас есть квота, Нику переведём на бюджет, всё будет хорошо.

Я знаю, что ступаю на тонкий лёд, но и об их сложном материальном положении тоже наслышана. И вполне возможно, своими словами оскорбляю Ирину Фёдоровну, но я прекрасно помню, как когда-то было тяжело мне самой, и как была благодарна за протянутую руку помощи. Гордость – это чудесно, но когда твоему ребёнку нечего жрать, пойдёшь на что угодно. Мне ли об этом не знать?

– Нет-нет, спасибо. Просто… мой муж…

– Муж? – невольно вырывается из меня, потому что ни о каком муже ничего не слышала.

– Да, будущий, – сверкает робкой улыбкой, а до меня, кажется, начинают доходить и причины, и следствия. – Он говорит, что танцы – это несерьёзно. Я с ним согласна. Надо думать о поступлении в нормальный институт, а не продолжать трясти задницей под музыку.

И тут мне становится обидно.

– Подождите, о чём вы? Нет, я понимаю: хороший институт – это важно. Но и танцы для Ники важны.

– Ничего, вот начнёт думать об учёбе, а не о танцульках, всё наладится.

Ирина Фёдоровна поджимает губы и в защитном жесте вскидывает высоко голову. Я смотрю на тонкую нитку, в которую превратился её рот, на решительный огонёк в светлых глазах и сжимаю под столом кулаки. Где-то за стеной играет музыка, а в одном из классов девочки первого года обучения старательно разучивают новые движения.

“И раз, и два, молодцы, девочки!” – доносится до меня, но словно сквозь вату, потому что Ирина Фёдоровна всё ещё пытается мне объяснить, почему для Ники танцы – пройденный этап. И это невыносимо слышать.

– Павел говорит, что все эти танцы – прямая дорога к проституции. Ничего хорошего из этого не выйдет. А я… я не хочу второй раз остаться одной. Вы же женщина, вы должны меня понять.

И выходит, будто бы, если задержится в моём кабинете на одно лишнее мгновение, случится что-то страшное.

Щёлкает доводчик, дверь закрывается, а я опускаю голову, укладываюсь лбом на прохладную столешницу. Имею ли право осуждать эту женщину, которая просто хочет замуж, счастья, любви? Нет. Но я не могу понять, как можно позволить чужому человеку ломать жизнь ребёнку, за которого несёшь ответственность. Боже мой, как сложно это всё.