накалом общественных страстей. Как он писал в воспоминаниях: «Ожидание войны с Австрией переходило здесь в нетерпеливую готовность сразиться, и успех казался легким и несомненным. То и другое настроение казалось настолько всеобщим и бесспорным, что входить в пререкания на эти темы было совершенно бесполезно…»[103]

Здесь очевидны ментальные карты, на которых основывались общественные (как элитарные, так и массовые) представления о целях и задачах сербской политики. Единственный способ понять накал эмоций, вызванных в Сербии аннексией двух провинций – пояснял в отчете от 27 апреля 1909 года британский посланник в Белграде, – вспомнить, что:

Каждый сербский патриот, проявляющий интерес к политике или принимающий в ней активное участие, считает сербской нацией не только подданных Петра Карагеоргиевича, но и всех тех, кто родственны им по крови и языку. Следовательно, он мечтает о создании Великой Сербии, которая объединит, наконец, те части сербской нации, которые пока еще остаются под австрийским, венгерским и турецким владычеством. […] С этой точки зрения Босния является, на взгляд сербского патриота, географическим и этнографическим сердцем Великой Сербии[104].

В своем (кажущемся и сегодня актуальном) трактате о Боснийском кризисе знаменитый этнограф Йован Цвиджич, наиболее влиятельный советник Николы Пашича по национальным вопросам, высказывается так: «не [было] сомнений в том, что Босния и Герцеговина… по своему центральному положению во всей этнографической целокупности сербохорватского народа… являются ключом к решению сербской проблемы. Без этих провинций не может быть Великого сербского государства»[105]. С точки зрения панславянских публицистов, Босния и Герцеговина представляли собой «сербские земли под чужеземным господством», с населением «совершенно сербским по расе и языку», состоящим из сербов, сербо-хорватов и «сербов-мусульман», исключая, разумеется, меньшинство «временных жителей» и «эксплуататоров», насаждаемых там австрийцами в течение предыдущих тридцати лет[106].

Эта волна протестов породила новую массовую организацию, созданную для защиты национальных интересов сербов. В ряды «Сербской народной обороны» («Српска народна одбрана»), создавшей свыше 220 комитетов в городах и деревнях Сербии, а также целую сеть дочерних структур в Боснии и Герцеговине, вступили тысячи людей[107]. Ирредентистское движение, набравшее силу и опыт в Македонии, теперь переключилось на аннексированные провинции: «Одбрана» формировала партизанские отряды, вербовала добровольцев, создавала агентурные сети в Боснии и побуждала правительство к радикализации национальной политики. Ветераны боевых действий в Македонии (такие, как майор Воислав Танкосич, ближайший соратник Аписа) были направлены на боснийскую границу, где готовили тысячи новобранцев к предстоящей борьбе. Какое-то время казалось, что Сербия намерена – сколь бы ни был самоубийственным такой шаг – начать вторжение в соседнюю империю[108].

Поначалу лидеры Белграда поощряли эту агитацию, но вскоре поняли, что у Сербии нет шансов опротестовать аннексию. Поводом к отрезвлению стала позиция России, которая отказалась поощрять сербское сопротивление. Этому не стоит удивляться, ибо предположение (пусть и теоретическое) о возможности осуществить аннексию этих провинций высказал австрийскому коллеге, Алоизу фон Эренталю, российский министр иностранных дел Александр Извольский. Он даже заранее предупредил об этом сербского министра иностранных дел Милована Миловановича. На встрече в Мариенбаде, где Извольский лечился на водах, российский министр иностранных дел завел с сербским коллегой откровенный разговор. Хотя Санкт-Петербург и считает балканские государства «российскими чадами» – сказал Извольский, – ни Россия, ни другие великие державы не собираются оспаривать аннексию (он не упомянул о том, что он сам предложил австрийцам присоединить провинции – в рамках сделки по обеспечению российскому флоту доступа к турецким проливам). Позднее сербский посланник в Санкт-Петербурге доложил в Белград о полнейшей бесперспективности мобилизации против Австрии, «поскольку никто не придет к нам на помощь – все желают сохранения мира»[109].

Министр иностранных дел Милованович, умеренный политик, не одобрявший действий Пашича в период австро-сербского кризиса 1905–1906 годов и пришедший в ужас от его готовности начать войну в 1908 году, оказался в крайне щекотливом положении. Предупрежденный непосредственно Извольским, он понял, что идея обращения к европейским державам лишена смысла. Однако ему необходимо было обуздать националистическую истерию в Сербии – и одновременно сплотить политическую элиту и Скупщину вокруг лозунга умеренной «национальной» политики. Эти две цели были практически несовместимы, поскольку сербское общество посчитало бы любой намек на уступку Вене «предательством» национальных интересов[110]. Трудности министра Миловановича усугублялись борьбой между радикалами и их вчерашними товарищами по партии – Независимыми радикалами, которые заняли бескомпромиссную националистическую позицию. Неопределенность усиливало фракционное соперничество внутри Радикальной партии (между «группой Пашича» и «придворными» радикалами Миловановича). За кулисами Милованович упорно проводил умеренную политику, которая должна была обеспечить Сербии скромную территориальную компенсацию, и безропотно сносил все нападки националистической прессы. Однако на публике он демонстрировал непримиримую риторику, вызывавшую патриотический энтузиазм в Сербии и негодование в австрийской прессе. «Сербская национальная программа, – провозгласил он под бурные аплодисменты Скупщины в октябре 1908 года, – требует освобождения Боснии и Герцеговины». «Заблокировав реализацию этого плана», добавил Милованович, Австро-Венгрия обрекла себя на то, что «рано или поздно Сербия и весь Сербский мир поднимутся на борьбу – борьбу не на жизнь, а на смерть»[111].

Проблемы министра Миловановича позволяют понять, какому психологическому стрессу подвергались сербские политики в ту эпоху. Будучи умным и осторожным человеком, он хорошо понимал ограничения, налагаемые на Сербию ее географическим и экономическим положением. Зимой 1908–1909 года все державы призывали Белград отступить и смириться с неизбежным[112]. Однако Милованович понимал и то, что ни один ответственный политик не может позволить себе открыто дезавуировать национальную программу сербского объединения. Он и сам был пылким и искренним сторонником этой программы. Сербия, утверждал он, никогда не сможет отказаться от «сербской идеи». «С патриотической точки зрения нет разницы между интересами Сербского государства и интересами сербов везде и всюду»[113]. Здесь вновь мы видим воображаемую карту Великой Сербии, лежащую в основе ее этических и политических императивов. Важно понять, что единственным отличием умеренных сербских политиков, таких как Милованович (и даже Пашич, отбросивший в конечном счете свои призывы к войне), от крайних националистов была лишь разница в том, как они собирались справляться с проблемой, стоявшей перед их государством. Эти политики не могли (да и не хотели) отказаться от националистической программы как таковой. Таким образом, во внутренней политике преимущество всегда имели экстремисты, поскольку именно они задавали тему дебатов. В таких условиях умеренным политикам было трудно проводить свою линию, не прибегая к той же националистической риторике. Это, в свою очередь, мешало внешним наблюдателям различать нюансы в позициях, занимаемых политической элитой, что могло создать у них обманчивое представление о ее прочном идеологическом единстве. В июне-июле 1914 года Белград ощутит на себе тяжелые последствия, к которым приводит эволюция такого рода политической культуры.

На этот раз, естественно, сила была на стороне Австро-Венгрии, и 31 марта 1909 года Сербия вынуждена была формально отказаться от своих требований. С великим трудом ее правительству удалось свернуть патриотическую агитацию. Белград пообещал Вене разоружить и распустить «добровольческие отряды»[114]. «Српска народна одбрана» лишилась волонтерских и парамилитарных функций и превратилась – по крайней мере, официально – в мирную общенациональную ассоциацию по пропаганде и информации. Теперь она действовала в тесной связи с другими националистическими объединениями, вроде гимнастических обществ «Соко» и культурных групп «Просвета» и «Приредник», крепивших национальную идентичность сербов с помощью литературы, просвещения и работы с молодежью.

Хотя Сербия не смогла противостоять аннексии и не получила территориальной компенсации, которой требовал Милованович, кризис все же вызвал две важные перемены в ее международном положении. Во-первых, за кризисом наступил период более тесного сотрудничества Белграда с двумя дружественными державами. Связи с Санкт-Петербургом упрочились с назначением нового российского посланника. Убежденный сербофил и сторонник славянского единства барон Николай Гартвиг будет играть в политической жизни Белграда важную роль вплоть до своей внезапной смерти накануне войны, в 1914 году. Укрепились также финансовые и политические связи Белграда с Парижем, что выразилось в выделении громадного французского кредита на увеличение сербской армии и повышение ее боевой мощи.

Во-вторых, гнев и разочарование 1908–1909 годов привели к радикализации сербских националистических группировок. На время деморализованные капитуляцией правительства в вопросе об аннексии, они все же от своих амбиций не отказались. Между официальной властью и националистами разверзлась