Шрифт:
Закладка:
Но хуже всего было, когда приходил Цезарь. Постепенно затягивающиеся ссадины и желтеющие синяки на его лице и руках служили немым напоминанием о том, о чем она не хотела бы знать никогда – и вызывали жгучее, невыносимое чувство в груди.
Не стоило им с Луцием лезть в дом к сыну.
Не знай она всей правды, не видь того, что увидела, было бы намного легче. Можно было бы злиться на того человека, который занес меч. Ненавидеть его. Винить во всем. Придумать тысячи объяснений случившемуся с Цезарем. Выплеснуть боль хоть куда-то.
Но, к сожалению, она видела то, что видела, и знала то, что знала – и боль копилась внутри, не находя никакого выхода.
Цезарь мог тысячи раз говорить о том, что сын был уже взрослым мужчиной и сделал выбор сам, о том, что она, Атия не несет и не может нести никакой ответственности за его поступки. Цезарь мог быть даже тысячи раз прав. Но это не меняло ничего.
Она воспитала его таким. Она сознательно отгораживалась от любых тревожных звоночков, пытаясь избежать боли от осознания и признания.
Она упустила тот момент, когда Гай превратился из серьезного сообразительного мальчишки в человека, способного на все ради власти. Для того, чтобы пробиться сквозь выстроенную ею стену отрицания не хватило ни проскрипций, ни убийств без суда и следствия, ни залитой кровью Италии.
Для того, чтобы правда пробилась сквозь выстроенную ею стену отрицания понадобилось, чтобы от рук сына пострадал ее родной дядя.
Дверь скрипнула – и Атия зажмурилась от непривычно яркого света. Пусть того и была только тонкая полоска, но и этого было достаточно.
- Атия, привет, - раздался голос Луция.
Она никак не отреагировала. Раздались шаги и тихий скрип кресла.
- Атия, я хочу с тобой поговорить, - голос Луция был непривычно серьезным. Если раньше он пытался делать вид, что ничего не произошло, теперь словно что-то изменилось, - Я тут подумал. Как ты относишься к тому, чтобы сменить обстановку? Поехать куда-нибудь на месяц-другой. Скажем, в Байи?
Его слова заставили ее распахнуть глаза и посмотреть на него в упор. Кресло, в котором сидел Луций, стояло совсем близко к ее кровати. На его лице читалось неприкрытое беспокойство.
- Зачем? – голос Атии прозвучал глухо. Она слишком давно ни с кем не говорила.
Луций протянул руку и взял ее ладонь в свою.
- Здесь все напоминает о том, что случилось. Нам нужно отвлечься. Перезагрузиться. Посмотреть на мир вокруг, - отозвался он.
- А как же похороны? Гай… Он… - слова застряли в горле.
Если бы Луций сейчас сказал, что ее сын не заслужил нормального погребения, она бы восприняла это как что-то бесконечно болезненное, но должное. Тому, что сделал сын, - тому, что делал сын все последние годы, - не могло быть никаких оправданий, как бы ни больно было это признавать.
Но Луций сказал совсем другое.
- Цезарь обо всем договорился. Похороны будут послезавтра. Публичные, со всеми почестями, - тихо отозвался он, покрепче сжав ее руку.
Ее глаза широко распахнулись в удивлении.
- Дядя? – тихо сказала она, опасаясь поверить в свои слова, - Но… Но почему? После всего?
Луций кивнул:
- Пойми, Октавий, может быть, и наворотил дел, но… Он ведь хотел как лучше.
По лицу Луция она никак не могла понять, говорит ли он то, что на самом деле думает. Словно не замечая ее ошеломленного взгляда, Луций продолжал:
- Его поколению просто очень не повезло. Они родились, когда все начало разваливаться[1]. Все их детство прошло под аккомпанемент бесконечных беспорядков, уличных банд и отсутствия хоть какого-то нормального функционирования государства. Их подростковые годы выпали на гражданскую войну. Атия, они не знают, как можно по-другому. Они не верят, что можно по-другому, они никогда этого не видели. В этом нет ничьей вины, так просто вышло.
- Но… Но… - Атия пыталась найти хоть что-нибудь, чтобы ему возразить.
- Это не твой провал, как матери. Это не наш общий провал как родителей. Так просто сложились обстоятельства, - сказал Луций.
Слова, желание услышать которые она давно спрятала за десятки замков.
- Но… Секст Помпей? – последняя попытка возразить, - Он…
- Ничем не лучше своего старшего брата[2], - грустно улыбнулся Луций, - Разве что хотя бы пытается врать.
Рука Луция переместилась ей на плечо, и спустя какое-то мгновение, он заключил ее в объятья.
- Я с тобой. Все будет хорошо.
Плечи содрогнулись – и горячие слезы полились по щекам. В отчаянной попытке их сдержать, Атия резко села на ложе. Луций подтянул ее ближе к себе – и она сдалась. Уткнувшись ему в плечо, она просто отпустила всю скопившуюся внутри боль наружу.
Когда слезы закончились, ей словно… стало легче.
Она отодвинулась от Луция. Подсохшие дорожки, оставшиеся на память, стягивали кожу.
- Спасибо, - тихо сказала она, улыбнувшись одними уголками губ.
Луций ответил ей мягкой улыбкой. Они помолчали – и было в этой тишине что-то очень уютное.
- Так что насчет поездки? – первым нарушил молчание Луций.
- Мне нужно подумать, - отозвалась Атия.
Тревога пришла ближе к следующему вечеру – и заполнила собой то место, что еще недавно занимала в груди пустота. Черная столла, которой удалось пролежать не побеспокоенной всего каких-то четыре года, легла на плечи слишком тяжелым для такой легкой ткани весом и, когда они с Луцием в сопровождении рабов под крики беспокойных чаек вышли в раннее утро, осознание навалилось на нее со всей силы.
Она шла на похороны своего единственного сына.
Как мать, она обязана была присутствовать там, но ставшие ватными ноги никак не хотели нести ее навстречу неизбежности.
Октавия с болезненно бледным Марцеллом присоединились к ним по пути. Недомогание, сразившее зятя недавно, никак не хотело отступать – и было одной из причин, по которой они удалились из суеты Города на одну из загородных вилл. Похоже, это ему не помогло.
Обменявшись дежурными вежливостями, они продолжили путь в такой же скорбной тишине.
К их прибытию возле дома сына уже собралась целая толпа. Завидев их, люди перешли на шепот, так, что, если не прислушиваться специально, их слова было легко игнорировать.
