сразили Марата. Он встал и на непослушных ватных ногах побрел прочь, но вспомнил о своем словаре, вернулся, не глядя на нее, взял книгу со скамьи и снова поплелся к выходу.

Наташа не окликнула его, не вернула, не пошла за ним, осталась одна сидеть на скамейке.

Он пришел к себе разбитый. Хозяйка, у которой снял комнату, встревоженно спросила, не заболел ли, Марат только головой качнул. Завалился на кровати, не раздеваясь, не выпуская из рук словаря, и почти мгновенно уснул. Проснувшись среди ночи, увидев в постели книгу, стал торопливо листать ее и, наткнувшись на слова, созвучные с именем Наташи, остановился, стал мучительно вникать в их неясный, уплывающий смысл, ничего не понял, но магия этих слов беспокоила его долго. В ту ночь он и вложил в словарь ленинградский свой рисунок, ни разу не раскрыв до поры. А раскрыв, снова пережил ту их встречу, испытав — в который уже раз — потерю Наташи. С болью смотрел он на рисунок и видел как бы сквозь него и сквозь время далекую детдомовскую Наташку, задорно улыбающуюся на берегу Салара, такую молодую и такую недоступную, уверенную в том, что не забудут ее и будут восхищаться ею, влюбляться в нее. Память хранила ее, такую, в сердце. Но происходила метаморфоза, менялись черты лица, что-то неуловимое менялось во всем ее облике — то была нынешняя Наташа, Наталья Сергеевна Сомова. Между ними, той и нынешней, лежала целая жизнь.

7

В редакционном студеном коридоре Марат столкнулся с высоким костлявым человеком в шинели и ушанке.

— Я рисунок принес, — робея, сказал Марат. — Кому показать?

— Рисунок? — человек смерил его спокойным изучающим взглядом. — А ну-ка.

Марат достал из-под ватника альбом и нерешительно протянул незнакомцу. Тот, стоя, полистал, пожевал губами, снова бросил на Марата изучающий взгляд, в котором уже и живое любопытство было, и толкнул ближайшую дверь:

— Заходи.

В комнате было холодно, все сидели в полушубках и шинелях. Сквозь заледенелое окно был виден угол Зимнего.

— Посмотрите, ребята, — сказал костистый. — По-моему, здесь что-то есть.

— Николай Семенович опять талант открыл! — простуженным голосом отозвался один из сидящих. — Поглядим. Давайте-ка все коллегиальность соблюдем.

Журналисты сгрудились над столом, стали рассматривать рисунки. Марат видел только спины и затылки.

— А это что за качели? — спросил тот, с простуженным голосом.

Его товарищи расступились, Марат подошел, глянул и пояснил:

— У мастера ноги распухли, он на катер забраться не может, вот и поднимают краном, чтобы работами руководил.

Все оживились, переглянулись, а Николай Семенович попросил:

— Ты поподробнее. Кто этот мастер? Где дело происходит?

— Где… — смутился Марат. — Да у нас на заводе, в сборочном цехе. Мастер Михайлов Гаврила Иванович. Между прочим, замечательный человек. Ночью в цех зажигалка попала, стропила загорелись, так Гаврила Иванович на крышу полез, руки пожег, а загасил. Он старый уже, пятьдесят три года, тяжело ему, конечно, не то что нам. Да еще ноги опухли. Но он не сдается, работает. Его рабочие на руках переносят, когда нужно. И качели вот сделали. Поднимается на верхотуру и смеется: в детство, говорит, ударился.

— Любишь мастера? — спросил Николай Семенович.

— Его у нас любят, — ответил Марат. — Он же совсем один остался. Я вот тоже один, но я что, у меня вся жизнь впереди, а ему тяжело. Сын на Пулковских высотах погиб, а жену перед самым Новым годом на Охтинское кладбище отвез. Вместе мы и отвозили. Но это не главное, главное — он все силы производству отдает, все для фронта, все для победы.

Сказав эту фразу, он совсем смутился, покраснел к опустил глаза.

— А тебе сколько же лет? — поинтересовался Николай Семенович и предложил: — Да ты садись, сейчас ноги беречь надо, тебе еще по жизни ходить да ходить.

Ему подвинули стул. Марат сел, снял шапку, пригладил непослушные жесткие волосы.

— Мне шестнадцать уже, — ответил он с достоинством, — у меня и паспорт есть.

— Ты рисовать учился?

— Кружок у нас в детдоме был…

— Так ты еще и детдомовский.

— Из Ташкента я, — вдруг обидевшись, насупился Марат. — Меня в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку послали, за активное шефство, а я на воскресенье в Ленинград решил съездить, а тут война…

Он сочувствия ожидал, а журналисты неожиданно развеселились.

— Ух, ты! Ташкент — город хлебный!

— А ташкентские базары! Песня такая была: «Базар большой, народу много, русский барышня идет — давай ей дорогу!» Дыни, арбузы, персики, виноград — пальчики оближешь!

— Бананово-лимонный Сингапур…

— Сингапур в другом месте.

— Брось ты. Это все одно место — там, где нас нет.

— А еще в Ташкенте старый город есть. Экзотика — глаза разбегаются.

— Как говорил Ухудшанский: треплетесь? Ну, ну! — осуждающе пророкотал простуженный голос, и журналисты виновато заулыбались.

Николай Семенович еще раз посмотрел рисунки и спросил:

— Берете? Я — думаю, вот этот, где мастер Михайлов, можно дать.

Все единодушно согласились.

— Только текстовочку толковую, — подсказал человек с простуженным голосом. — Тогда заиграет.

— Садись-ка и пиши, — указывая на свободный стол, подвел итог Николай Семенович. — Бумага, ручка, чернила… вроде не замерзли. Садись, не теряй времени. А я обожду, провожу потом.

— Я не умею писать, — возразил ошарашенный Марат. — Я только рисовать…

— Ты же толково рассказывал, — ободрил Николай Семенович, — вот так и напиши. А тут, если надо, подправят, тут это умеют.

Марат сидел за столом и мучительно искал первую фразу. Как на зло ничего путного не приходило в голову. Увидев подшивку газеты, он скосил глаза и стал читать наугад то одно, то другое. Вот ведь умеют люди складно все описывать…

Под одной из статен он увидел подпись: В. Саянов. Еще в детдоме попался ему роман В. Саянова про первых летчиков. Неужели тот?

— Скажите, В. Саянов — это «Небо и земля»? — спросил он.

Журналисты дружно засмеялись, что-то смешное им в этом показалось.

— Не робей, — ободрил Марата Николай Семенович, — все правильно, это мы так… с голодухи. Читал роман? Нравится?

— Еще как! У