А 30 июля 1904 года Венценосцы добились величайшей милости Всевышнего – в Петергофе на свет появился Сын, нареченный при первой благодарственной молитве Алексеем.

Мария Федоровна искренне радовалась появлению внучат. Однако любая радость старой Императрицы все равно была окутана темной вуалью печали. Потеря незабвенного Саши перечеркнула, отбросила в прошлое главное из того, чем жила и чем счастлива была: ее любовь и любовь к ней. И теперь если и случались светлые дни, то их окрашивали меланхолические чувства.

16 января 1896 года писала сыну Георгию:

«Это было в прошлый четверг, в день большого бала, на котором я хотела видеть Ксению в бальном туалете. Она была очень хороша, вся в белом со своей великолепной, очень ей идущей изумрудной диадемой на голове. Но я не могу выразить тебе, как мне стало грустно от одного вида этой розы бала и толпы людей, которая, как и прежде, прибывала во Дворец, и от сознания того, что прошло всего два года с тех пор, как наш обожаемый Папа́ тоже бывал здесь и приветствовал этих же самых людей – и теперь всё это продолжается без него! Это меня так потрясало и нервировало, что я едва смогла скрыть мою беспредельную тоску от бедной Ксении, которая также была взволнована, отправляясь на бал».

Вокруг бурлила во многом уже другая жизнь, порой странная и непонятная, но, во всяком случае, уже явно «не ее». Вдовствующей Императрице теперь оставалось только лицезреть чужое веселье и хоть приходилось волей-неволей бывать на балах, но уже никогда не танцевала. Людей ее поколения там уже почти и не встречала. После одного из таких «визитов» делилась мыслями с сыном Георгием:

«Это было очень красиво и оживленно. Но как все изменилось за эти четыре года! Все общество уже новое, за исключением 3–4 кавалеров, и совсем новые танцы. Гавоты, миньоны, падекатр и т. д., которых я совсем не знаю. Это все требует особых костюмов, чтобы выглядеть хорошо. Это все кажется немножко смешным: офицеры, делающие грациозные движения!»

В мае 1896 года в Москве проходили пышные коронационные торжества. Венчался на Царство Николай II.

Главное действие – обряд Коронования – состоялось 14 мая в Успенском соборе Кремля. Вечером Царь занес в дневник: «Все, что произошло в Успенском соборе, хотя и кажется настоящим сном, но не забывается во всю жизнь».

Александра же Федоровна писала сестре Виктории: «Служба Меня совсем не утомила, скорее, вдохновила сознанием того, что Я вступаю в мистический брак с Россией. Теперь Я действительно Царица».

Душа же Марии Федоровны пребывала в тоске. Ей всё напоминало недавнее и такое теперь уже сказочное время, тринадцать лет тому назад, когда они с Сашей проходили через те же ответственные испытания. Время жестоко, оно ни для кого не делает исключений, и всё уходит, хорошее и плохое, и лишь память остается хранительницей драгоценных мгновений.

Она помнила всё, всё до мельчайших деталей, и слезы навертывались на глаза. На публике держалась. Улыбалась, принимала поздравления и знаки внимания, мило общалась с иностранными принцами – гостями. Вечерами же, оставаясь одна, все незабываемые эмоции одолевали с неимоверной силой, и уж тогда слез не боялась.

«Наконец-то я счастлива оттого, что все это уже позади. Я благодарна Богу за то, что Он помог мне справиться с моими собственными чувствами, и за то, что Он помог мне выполнить этот страшный, но священный долг, присутствовать на короновании моего дорогого Ники и помолиться за Него и рядом с Ним в этот, самый большой и важный момент, самый серьезный в его жизни. У Него был такой трогательный и проникновенный вид, что я этого никогда не забуду».

А через несколько дней случилось ужасное происшествие. Рано утром 18 мая за Тверской заставой, на Ходынском поле, там, где собрались сотни тысяч людей для получения Царских подарков, произошла давка и многие погибли. Это был недобрый знак!

Все переживали, но, наверное, горше всех – старая Царица. Расстроенная, с непроходившей головной болью 26 мая покинула Москву и, лишь вернувшись в Гатчину, смогла перевести дух. И написала письмо сыну Георгию, полное горьких и печальных наблюдений:

«Но ужасная катастрофа на народном празднике, с этими массовыми жертвами, опустила как бы черную вуаль на все это хорошее время. Это было такое несчастье во всех отношениях, превратив в игру все человеческие страсти.

Теперь только и говорят об этом в малосимпатичной манере, сожалея о несчастных погибших и раненых. Только критика, которая так легка после! Я была очень расстроена, увидев всех этих несчастных раненых, наполовину раздавленных, в госпитале, и почти каждый из них потерял кого-нибудь из своих близких. Это было душераздирающе.

Но в то же время они были такие значимые и возвышенные в своей простоте, что они просто вызывали желание встать перед ними на колени. Они были такими трогательными, не обвиняя никого, кроме их самих. Они говорили, что виноваты сами и очень сожалеют, что расстроили этим Царя! Они, как всегда, были возвышенными, и можно более чем гордиться от сознания, что ты принадлежишь к такому великому и прекрасному народу.

Другие классы должны бы были с них брать пример, а не пожирать друг друга и, главным образом, своей жестокостью возбуждать умы до такого состояния, которого я еще никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России».

Молитвы и сетования Матери-Царицы ничего ни в жизни людей, ни в истории Империи изменить не могли.

Глава 26. Одинокая душа

Родившийся в 1858 году внук Царя Николая I Великий князь Константин Константинович честно, нелукаво служил России и двум Государям – Александру III и Николаю II – на разных должностях: на флоте, в гвардейских Измайловском и Преображенском полках. Занимал посты Президента Академии Наук и Главного начальника военно-учебных заведений, носил звание флигель-адъютанта и генерал-лейтенанта.

Душа же Великого князя не принадлежала повседневным заботам.

Когда меня волной холодной

Объемлет мира суета —

Звездой мне служит путеводной

Любовь и красота.

Поклонялся только им. Природа воспринималась как «нетленный шедевр», а любовь – как высший дар Творца.

Единственный из всего Романовского Рода он оставил о себе память в истории русской поэзии. Для человека Царскородного круга то было совсем необычно и непривычно. Никто из родни не воспринимал поэтические экзерциции «милого Кости» как серьезное занятие. Никто… кроме него самого. «Призвание поэта для