Но тайны никакой не было, просто скворец нынешнюю зиму взял вдруг себе в привычку, прилетая раньше, чем Евлампьев насыпал корму, напоминать таким образом о себе. Обычно Евлампьев успевал до его появления, а уж последнее время, как стал ходить в киоск, вообще всегда, и позволял себе «не успевать» иногда лишь, по воскресеньям, специально, чтобы услышать это звонкое радостное тюканье по стеклу, но нынче о скворце он элементарно забыл.

Форточка открылась с сухим морозным треском, и вслед ему в кухню хлынула из нее молочная клубящаяся струя.

— Ну-ка постой! — вскакивая со своего места, крикнула Маша. Сбегала быстро в прихожую и вернулась с шапкой в руках. — На, надень.

Евлампьев, не ерепенясь, надел шапку, завязал на всякий случай, чтобы не свалилась, под подбородком тесемки, отворил форточку, пропустил вперед руку с зажатым в горсти зерном и следом за нею вытолкался на улицу головой.

Скворец забрался в дальний от форточки угол и сидел там, сжавшись в один округло-лохматый ком, из которого лишь иглою торчал клюв, да ожидающе, как бы исподлобья косил вверх, на Евлампьева, глазом. Светлые кончики новых перьев у него обтерлись, испачкались, и он снова был черен, как кусок антрацита.

Евлампьев опустил руку, разомкнул горсть и стал сыпать зерно на подоконник. Снегопадов давно не случалось, подоконник был чист, зерно с легким звоном ударялось о железо и замирало.

Рука, пока сыпал, захолодела, и, когда пропускал между пальцами последние зерна, пальцы уже стали лубенеть.

Евлампьев, сощурив один глаз, глянул сверху на термометр. Термометр отсюда, от форточки, показывал сорок один. Следовало сделать поправку на угол, под которым были видны деления, и тогда это значило, что стояли полные сорок три, не меньше.

Скворец, не боясь Евлампьева, но и не выбираясь из своего угла, уже клевал близко подкатившиеся зерна, не вытягивая шеи, смешно кланяясь подоконнику всем кругло-надувшимся тельцем, стараясь как можно меньше отдать в воздух своего живого тепла.

Евлампьев втащил обратно в форточку голову, плечо, всю руку, незамерзшей рукой захлопнул одну створку, другую и, сжимая-разжимая пальцы прогулявшейся руки, выдохнул, унимая прокатившуюся по всему телу ознобную волну:

— О-го-го-го-о-го-о!..

— Будь здоров, да, морозец?! — спросил Ермолай, посмеиваясь так, словно он имел к этому морозцу самое непосредственное отношение, вроде того что именно ему был обязан мороз своей крепостью.

— Ой, здоров, ой, здоров! — радуясь свершившейся наконец с Ермолаем перемене, продолжая унимать дрожь, проговорил Евлампьев. И добавил: — Клюет!

— Ну-ка дай погляжу! — поднялся Ермолай.

Звуком открывающейся форточки он мог спугнуть скворца, в другой бы раз Евлампьев не разрешил ему этого, но сейчас позволил.

— Давай, — сказал он, опираясь о плечо Ермолая, ступая с подоконника на табуретку и с нее на пол.

Ермолай проделал его путь обратным порялком, открыл форточку, высунулся, постоял так одно буквально мгновение и торопливо влез обратно.

— О-однако! — сказал он, передергивая плечами. — Моро-озец!..И кивнул Евлампьеву: — Клюет!

— Ну, а чего ж ему, — с горделивостью, будто о чем-то сделанном собственными руками, отозвалась Маша. Ермолай спустился на пол, снова все расселись вокруг стола, и Маша разлила чай.

— Подсунул, — сказал Ермолай, берясь за свой бокал и глядя на Евлампьева.

— А? — не сразу сообразил Евлампьев. И закивал обрадованно: — Подсунул, подсунул.

Поли ж ты вот, что он сделал, скворушка. Даже и думать не мог, когда обрадовался его появлению, что он так перевернет все. А перевернул. Вот оно что значит — живая-то душа… Недаром, может быть, в прежние времена говорили: птичка божия?.. Наверно, недаром. Так сразу тепло на сердце…

— Слушайте, мужчины! — сказала Маша. — У меня тут дел до вечера — бегать да бегать, вы не сидите особо, не расснживайтесь, сейчас всех впрягу. Ты — в магазины, — посмотрела она на Ермолая.

— Пойдешь в магазины? Хлеб нужен, огурцы соленые для салата, кефир мне для теста, вдруг сегодня сыр выбросили…

— А чего ж, конечно, — с радостной какой-то покорностью согласился Ермолай. — С удовольствием прошвырнусь даже.

— А ты,— повернулась Маша к Евлампьеву, — ты — пылесосить, пыль вытирать, полы вымыть…

— А ты-то сама что? — пошутил он, взглядывая при этом на Ермолая.

— Найдется что,— подхватила его тон Маша.

Скворец за окном, склевывая зерна, время от времени ударял клювом слишком сильно, и тогда железо подоконника отзывалось хриплым коротким дребезжаньем.

— Только денег мне дайте, — сказал Ермолай.

4

Галя с Федором запаздывали. Они собирались приехать в девять, половине десятого, уже шел одиннадцатый, а их все не было.

Позвонить же им, узнать, в чем дело, поторопить, было невозможно. Когда-то телефон у них стоял, но принадлежал он какой-то организации, звонить приходилось через коммутатор, потом организацию подключили к городской сети, ликвидировав коммутатор, и на их долю номеров не досталось. Если бы Федор, когда это случилось, еще работал, он бы как лицо должностное через горисполком, через горком добился себе номера, но он к той поре вышел на пенсию, и никакие бумаги не сработали.

— Ну что же это они, а!.. — время от времени произносила Маша, ожидающе слоняясь без дела по всей квартире.

Она была уже в платье, в котором собиралась встречать Новый год, в кофте поверх него, потому что батареи часов в семь сделались вдруг еле теплыми и в квартире стало холодать, то сидела на стуле перед телевизором, то вставала, оглядывала уже в десятый раз оценивающим хозяйским взглядом совершенно накрытый стол, переходила на кухню, бралась здесь за оставленные Евлампьевым на табуретке нынешние газеты, разворачивала, читала десять — пятнадцать строк, складывала со вздохом и поднималась, посмотрев на часы. «Да ну что же это они, а!.. — говорила она и шла обратно в комнату. — Ну что, как ты думаешь?» — спрашивала она Евлампьева, уже минут двадцать сидевшего перед телевизором как приклеенный — шел в видеозаписи состоявшийся вчера на Дальнем Востоке хоккейный матч, в котором играла команда их города.

— Да ну кто знает, — отзывался он, не отрывая глаз от экрана. — С транспортом, может быть, что-нибудь…

— Да наверно, что ж еще! — говорила Маша.

Ермолай с Виссарионом играли на диване