— Между прочим, — сказал Гудчайлд, — я ведь по пути заглянул в лечебницу для душевнобольных.

Томас Айдл закатил глаза:

— Нет, вы подумайте: он наведался в сумасшедший дом! Не удовольствовавшись лаврами великого пешехода под стать капитану Роберту Барклаю[41], он решил вдобавок сделаться специальным уполномоченным по делам душевнобольных — просто так, забавы ради!

— Великолепное заведение! — заметил Гудчайлд. — Превосходные комнаты, все устроено по высшему классу, сотрудники знают свое дело — словом, удивительное место!

— И что ты там видел? — спросил Айдл, подгоняя завет Гамлета под сложившееся положение и, как маску, надевая на себя интерес[42].

— Да ничего особенного, — со вздохом ответил Гудчайлд. — Длинные рощи жухлых мужчин и женщин, беспредельные аллеи обреченных лиц; числа — случайные комбинации цифр, не несущие никакого практического смысла; общество людей, у которых при этом нет ничего общего и которые начисто утратили способность к общению.

— Выпьем по бокальчику вина? — предложил Томас Айдл. — Давай общаться.

— В одном коридоре, — продолжил Фрэнсис Гудчайлд, — длиной примерно с аллею Виндзорского парка, может, немножко короче…

— Скорее множко, — вставил Томас Айдл.

— В одном коридоре, совершенно безлюдном (всех больных тогда вывели на прогулку), сидел небритый, сухонький такой, щупленький человек с задумчивым хмурым лицом. Он припал почти к самому полу и большим и указательным пальцами безостановочно водил вдоль волокон циновки. Сквозь большое окно в конце коридора падали косые лучи полуденного солнца, и вся галерея, образованная незримыми окнами и открытыми дверями крошечных палат по обе стороны, была исчерчена полосами света и тени. Примерно в центре этой картины, под сводами арки, не обращая внимания на хорошую погоду, на собственное одиночество и на приближающиеся шаги, сидел этот самый небритый угрюмый человечек и разглядывал циновку на полу. «Что вы делаете?» — спросил его мой провожатый, когда мы приблизились. Человек поднял голову и безмолвно указал на циновку. «Я бы на вашем месте бросил это занятие, — ласково произнес мой провожатый. — Пошел бы и почитал или прилег, если бы меня одолела усталость, но этого я делать не стал бы». Больной обдумал его слова, рассеянно буркнул: «Да, сэр, вы правы. Пойду почитаю», — и побрел, еле волоча ноги, в одну из крошечных палат. Мы двинулись дальше, но не успели далеко уйти, когда я обернулся. Человечек уже сидел на прежнем месте и водил пальцем вдоль волокон циновки. Я остановился за ним понаблюдать, и мне пришло в голову, что переплетения этих волокон — единственная вещь в целом свете, которую он все еще способен понять, что весь его мир сузился до клинышка яркого света, явившего его помутненному рассудку простую истину: «Вот эту тростинку под моим пальцем сперва продели под другую, затем вывели наверх, снова протолкнули вниз, загнули и повели в обратную сторону, и в результате такого хода событий получилась эта вещь, и ее привезли сюда». Потом мне подумалось: быть может, он так пытливо разглядывает циновку, потому что надеется увидеть в переплетении нитей ответ на другой вопрос: как он сам здесь очутился? Эта мысль привела меня к следующей: все мы — да поможет нам Бог! — в некотором смысле заняты разглядыванием циновки, ее волокон, то сплетающихся в таинственной неразберихе, то образующих понятный узор. Я испытал странную приязнь к этому небритому угрюмому человечку и с тем ушел.

Мистер Айдл предпочел обсудить куропатку, крем-англез и свадебный пирог, и мистер Гудчайлд послушно сменил тему. Свадебный пирог оказался таким неудобоваримым и тяжелым для желудка, словно его резала настоящая невеста, а ужин, под занавес которого его подали, представлял собой поистине бесподобное действо.

Дом был старинный. Замысловатая его архитектура изобиловала всевозможными резными орнаментами, балками и деревянными панелями. Кроме того, в доме была великолепная старинная лестница с балкончиком наверху, отгороженным затейливой резной ширмой не то из старого дуба, не то из гондурасского махагона. Иными словами, то был (и есть, и будет еще долгие годы) в высшей степени живописный дом. Непостижимая загадка крылась в стеновых панелях красного дерева: каждая из них напоминала глубокий темный омут — что вполне объяснимо, ведь в окружении подобных омутов и произрастали когда-то сами деревья, — и все это с наступлением ночи сообщало отелю весьма таинственный вид.

Когда мистер Гудчайлд и мистер Айдл впервые очутились у его дверей и ступили в просторный величественный холл, их встречали полдюжины безмолвных старичков в одинаковом черном платье. Вместе с услужливым хозяином дома, его лакеем и гостями они заскользили вверх по лестнице — не путаясь под ногами, но и как будто не обращая на гостей внимания, — а после того, как те ступили в гостиную, бесшумно разошлись в стороны и скрылись в коридорах. Все происходило средь бела дня, однако, затворив за собой дверь, мистер Гудчайлд невольно спросил: «Что это за старички такие?» Впоследствии, возвращаясь в свои комнаты или покидая их, он никаких старичков больше не видел.

С тех пор ни те ни другие старички им на глаза не показывались. Друзья провели там ночь, но так нигде их и не заметили, хотя мистер Гудчайлд, слоняясь по отелю, внимательно всматривался в глубину коридоров и заглядывал в комнаты. Старички бесследно исчезли; мало того, никто из слуг и господ о них не вспоминал, не хватался их и не ждал.

Еще одно странное обстоятельство привлекло внимание гостей. Не реже чем раз в четверть часа дверь в их гостиную отворялась и вновь закрывалась. Ее отворяли на разный манер: нерешительно, энергично, чуть приоткрывали или распахивали настежь, а потом захлопывали обратно без каких бы то ни было объяснений. Друзья читали, писали, ели, пили, беседовали или дремали, а дверь в самый неожиданный момент открывалась, обращая на себя их взгляды, и тут же закрывалась, причем за ней никого не было видно. Когда это случилось примерно в пятидесятый раз, мистер Гудчайлд шутливо обратился к своему спутнику:

— Я начинаю думать, Том, что с теми шестью стариками что-то не так.

Вновь наступил вечер, и оба друга посвятили два-три часа писательству — набрасывали те самые сибаритские заметки, что вошли в данный сборник. Затем они прекратили писать и выставили на стол бокалы. В закрытом на ночь доме было тихо. Голову возлежавшего на диване Томаса Айдла украшал легкий венец из душистого табачного дыма. На висках Фрэнсиса Гудчайлда, сидевшего в кресле, скрестив ноги и закинув за голову руки, виднелось точно такое же украшение.

Они обсудили несколько праздных тем, еще раз помянув диковинных стариков, и были по-прежнему заняты этим делом, когда настрой мистера Гудчайлда внезапно переменился на деловой и