Шрифт:
Закладка:
Ваки тоже закивали и один за другим потянулись к нему, чтобы поцеловать. Этот прощальный поцелуй мог толковаться двояко — либо они уходили и прощались с ним, либо они провожали его на смерть. Затем они по очереди поцеловали головку ребенка, которую Линкири держал в руках.
Увидев, с какой нежностью прижимаются их губы к лобику, щечкам или ротику младенца, Линкири почувствовал приступ неизбывной жалости к самому себе, жалости и печали. Он заплакал.
Увидев его слезы, ваки испугались, что-то тихо залопотали, переговариваясь друг с другом, — и молча исчезли в высоких травах, оставив Линкири наедине с останками новорожденного.
Проснувшись рано утром, доктор Хорт поспешил навестить миссис Дэйнол. Она сидела в одной из пустующих частных палат, руки опять были сложены на груди. Он постучал. Она подняла глаза, увидела его в дверном окошке, кивнула, и он вошел.
— Доброе утро, — поздоровался он.
— Неужели? — отозвалась она. — Вот только мой сын вряд ли порадуется ему, доктор Хорт.
— Возможно. А может быть, и нет. Во всяком случае, он будет не первым человеком, выжившим ночью на равнинах, миссис Дэйнол.
Она лишь покачала головой.
— Я хотел бы попросить прощения за тот скандал вчерашней ночью, — сказал он. — Я тогда очень устал.
— Не извиняйтесь. Может, вы тогда и устали, но ваши слова были чистой правдой, — ответила она. — Я проснулась в четыре часа утра — снотворное не очень-то помогло.
Я все думала и думала о нашем разговоре. Я отравляю все вокруг. Я отравила сына тем, что была его матерью. Больше всего на свете мне бы сейчас хотелось оказаться на равнине и умереть вместо него.
— Вы думаете, это помогло бы?
Она расплакалась. Он терпеливо ждал. Всхлипы затихли несколько секунд спустя.
— Простите, — сказала она. — Все утро я только и делаю, что плачу.
Она посмотрела на Хорта, в глазах ее отражалась мольба.
— Помогите мне, — попросила она.
Он улыбнулся — то была улыбка человека сочувствующего, а вовсе не победителя — и сказал:
— Попробую. Почему бы вам не рассказать, о чем вы думали сегодняшней ночью?
Она горько рассмеялась:
— Нет, в это крысиное гнездо нам лучше не соваться.
Больше всего я думала о своем муже.
— Которого вы страшно не любите.
— Которого я презираю. Он женился на мне, потому что вне брака я с ним спать отказывалась. Он спал со мной, пока я не забеременела; после этого он съехал с квартиры.
Когда выяснилось, что у меня родится мальчик, Линкири, он ужасно обрадовался и изменил свое завещание. Все имущество он отписал мальчишке. Мне ничего не оставил. Затем, после того как он перетрахал всех девушек и большую часть юношей на этой планете, он попал под трактор. Несчастный случай, то-то я порадовалась.
— В народе о нем осталась добрая память.
— О деньгах всегда остается добрая память.
— О красоте тоже.
Тут она снова заплакала. Захлебывающимся голосом маленькой девочки она проговорила:
— Я так мечтала побывать на Капитолии. Я хотела переехать туда жить, встречаться там со всякими знаменитостями, пользоваться сомеком. Я хотела жить вечно и оставаться красивой всегда. У меня только и было, что моя красота — денег у меня не было, образования я не получила, никакими талантами не отличалась, даже мать из меня не вышла.
Знаете ли вы, что это такое, когда тебя любят только потому, что у тебя между ног все в порядке?
«Нет, — признался Хорт про себя, — но представляю, как это ужасно».
— Официально вы были назначены опекуном собственного сына. Вы могли бы забрать его с собой на Капитолий.
— Нет. Не могла. Это закон, Хорт. Деньги, заработанные на планете-колонии, должны вкладываться в развитие колонии, до тех пор пока ей не будет присвоен официальный статус. Это защищает нас от эксплуатации со стороны. — Она будто выплюнула это слово. — А пока мы провинциальная колония, использование сомека строго-настрого запрещено. Нас жизни лишают!
— Находятся такие люди, которые не желают Спать долгие годы ради нескольких лишних лет молодости, — ответил доктор Хорт.
— Таких людей лечить надо. В вашей же лечебнице, — возразила она, и он почти был с этим согласен. Вечная жизнь как-то не привлекала его. Спать целую жизнь казалось ему пустой тратой времени. Но он прекрасно знал закон. Он знал, что большинство из тех, кто выбирает колонию, либо абсолютно отчаялись в жизни, либо непроходимо тупы. Одаренные, богатые и подающие надежды стараются держаться поближе к сомеку.
— Мало того, — продолжала она, — мой чертов муженек составил официальный акт, закрепляющий порядок наследования земли и всего его состояния без права отчуждения. Если б я все-таки решилась покинуть Пампасы, мне пришлось бы улетать отсюда чуть ли не голышом.
— О!
— Вот я и застряла здесь, надеялась, что, когда сын подрастет, мы вместе что-нибудь придумаем, найдем какой-нибудь способ вырваться…
— И если б не сын, все деньги перешли бы к вам, без всякого акта. Тогда бы вы смогли продать земли какому-нибудь иномирянину и улететь.
Она кивнула и снова разрыдалась.
— Неудивительно, что вы так ненавидите сына.
— Цепи. Я прикована к этой планете до самой смерти.
А годы текут и отнимают у меня единственное достоинство, которым я обладаю. Мои лицо и фигура превращаются в ничто.
— Вы все еще прекрасны.
— Мне сорок пять лет. Слишком поздно. Даже если я прямо сегодня улечу на Капитолий, уже ничего не поможет. Людям, перешагнувшим рубеж сорока одного года и ни разу не пользовавшимся сомеком, запрещено ложиться в сон. Это закон.
— Я знаю. Ну так…
— Ну так оставайтесь и наслаждайтесь жизнью здесь?
Вот спасибо, доктор. Огромное спасибо. С таким же успехом я могла бы обратиться к священнику.
Она отвернулась от него и пробормотала:
— Надо же такому случиться, чтобы этот мальчишка умер именно сейчас. Сейчас, когда уже слишком поздно. Проклятие, ну почему он не умер хотя бы год назад?
Линкири бросил последнюю горсть земли на могилу, которую он вырыл для головы и кожи младенца, и прихлопал холмик. Слезы давным-давно высохли; капли, блестевшие на его коже, были потом, проступившим после многочасового труда под палящим солнцем — прокопаться сквозь корни травы оказалось нелегко. Неудивительно, что ваки так неглубоко похоронили кости. Был уже почти полдень, а
