— ...Челом бил в бесчестье ложно! — надрывался другой голос. — Как посул взял — три рубля, так и бесчестья не бывало!

— ...Гусыню, двадцать пять утят, да шестеро стариков утят!

— ...поклепав бараном...

— ...вдову Арину...

— ...беглого...

— ...грабили...

— ...искал, изубытчил!

— ...а у него отпускная на руках! Во как!

— В гусях обида моя!

— ...поклепав книгою, а книгу-то поп заложил, Михайло!

— ...и по поруке Алексея Полтева...

— ...ограбили...

— ...от его изгони...

— ...с луга нашего...

— ...обесчестил...

— ...напрасно...

— ...безвестной головы искал...

— ...быка загнал да телицу!

— ... похваляется...

— ...на дороге перебил и в приказ привёл без поличного!

— ...на тридцать рублей...

— ...жену Постникова...

— ...отнял...

— ...с правежу...

— ...в проестях и волокитах!

— Бьют его! Видишь — бьют, вон! — завопили в тюрьме. Сидельцы остервенело напирали на впередистоящих, просовываясь к окнам. — В круг стали, войсковой круг у них. Всџ, мужики, всџ! — заключил кто-то глухим и страшным голосом.

Что именно «всџ» и почему это «всџ» звучало так тяжело и торжественно, никто не трудился ни объяснять, ни понимать. Не было и слов таких, чтобы облечь в них сложное жгучее чувство, и не нужны были слова, когда все ощущали одинаково, одно и то же. Душевный озноб, который испытывали, тесно прижавшись друг к другу, люди, пронизывал их от первого до последнего. И Федька на расстоянии, у лестницы, где она стояла с забытым сухарём в кулаке, тоже ощущала эту общую дрожь.

— Дворянин Степан Богданов сын Карамзин! — объявил между тем Подрез — прокатился подтверждающий гул.

— В круг Стёпку затаскивают, вон его тащат! — кричали сидельцы. — Писарь у них в кругу, писать будет, кого бьют.

— Сын боярский Алексей Миронов Задавесов!

— У-у! — взвыла громада.

— Подьячий съезжей избы...

Федька хотела шаг сделать, но отказали ноги.

— ...Прокопий Шафран!

— А! — всколыхнулась громада. И тюрьма вопила, охваченная порывом ненависти. Шафрана здесь знали много лучше, чем Федька могла себе вообразить. Но ничего она больше не соображала — кричала торжествующий вопль вместе со всеми.

— Сын боярский... — выкликал своё Подрез, у него, вероятно, имелся заранее подготовленный список, с которым он и сверялся — выговаривал имена будто вычитывал.

Но, зацепившись за Шафрана, тюрьма не успокаивалась и уже не слушала. Тюрьма сотрясалась в языческой пляске: звериные завывания, свист, стук, топот, и кто-то догадался лязгать цепью. Железный грохот, подхваченный по всем подклетам, рассыпался перезвоном и снова усилился. Колодник, прикованный цепью к дубовому чурбану — стулу (прикован он был за кольцо на шее), чурбан свой поднимал и обрушивал на пол — бухал набатный удар, половицы отдавали звенящий звук. Легко воздымая свой неотлучный пень, обросший, как медведь, мужик ронял его вновь и вновь без признаков утомления — барабан половиц покрывал всё, раз за разом равномерный бой обуздывал, подчинял себе общий беспорядочный грохот. В тот же размер вызванивали цепи, взвывали, применяясь к оглушительным повторениям чурбана, люди. И тот сверкающий дикими глазами мужик, что подкидывал дубовую колоду, делал это, ведомый яростным чувством, всё быстрей, зажигательней. Опьянённая собственной мощью тюрьма ощущала одно и то же: всё это было уже с каждым в отдельности, яростный восторг гнездился глубоко в памяти и теперь вспомнился, захватил, поднимаясь и заполняя душу; было это частью каждого и теперь произошло со всеми. Теперь, сейчас это с ними делается, продолжает делаться и будет делаться всё сильнее — остальное не существует. Они раскачивались все вместе и мычали. Цыганистый скоморох руководил малой ватагой ложечников и, на ходу перестраиваясь, задавал размер и лад остальным. Возбуждающе точный перестук деревянных ложек понемногу принимал на себя верховенство. Ложкам подчинялось гнусавое завывание, дружное шлёпанье пальцами по губам, сладкое женственное треньканье роговых гребешков и мужественное бряцанье кандалами, бессвязные, но ловко попадающие в созвучие выкрики и ровное, влекущее за собой мычание десятками глоток. Свирепая поначалу песня всё больше складывалась в нечто протяжное, суровое и томящее одновременно. Песня у каждого была своя, но она же была общая, безраздельная. Найден был лад и подхвачен, сам собой увлекал, захлёстывая рыданиями.

Раскачиваясь вместе со всеми, мычала Федька, слёзы, восторженные и благодарственные, яростные и жалостливые, свободно катились у неё по щекам. Набатные в лад удары чурбана сотрясали всё её существо до ногтей.

Не зная конца, песня выматывала душу. Она переливалась от бодрости к унынию, и к тоске, и обращалась стоном, который взрывался удалью.

Под слаженное звучание в потолке открылось творило, затопали над головами сидельцев сапоги, и после короткой толкотни по лестнице скатился, жёстко выстукивая ступеньки, человек в узорчатом кафтане — его вбросили сюда в несколько рук, и он посыпался, нигде не задержавшись, катился, пока не свалился весь, целиком на пол и там расшибся, ударился локтем и, подвернувшись, головой.

Но песня, могучий этот кандальный хорал, была выше, чем чувство мести, чем любопытство к сброшенному в тюрьму изменнику. Не занимал сидельцев сейчас никто в отдельности — ни Пётр, ни Лука, ни Степан — никто, тюрьма звонила, стучала, стонала, стенала и пела. Насмешливо и ехидно пищали роговые гребешки — все умолкали, уступая женщинам их тихую, проникновенную часть. И ждали свой час мужики, ватага человек в пять, понемногу начинали они поддерживать гребешки, выстукивая на зубах заливистую дробь. И тогда, не стерпев томления, с отрезвляющим холодным лязгом вступали кандалы. И десятки глоток, начиная разом, уносили эти звуки на баюкающих волнах мычания.

Упавший человек не стонал — озирался. Избитый в кругу, сброшенный вниз и расшибленный, кандальной песней был он ошеломлён окончательно. Подняться не смел и не смел смотреть. Но исполненные превосходства тюремники не замечали его.

И снова открылся потолок, снова цеплялся кто-то за косяки, ему отбили пальцы и спустили вверх ногами. С деревянным перестуком человек скользнул, на полдороги захватил отчаянным рывком балясину перил и так завис, когда со стонущим ударом захлопнулась над ним крышка. Головой вниз, зацепив опору сгибом локтя, он не мог разобраться в своём положении и перекинуться на ноги. Не умел сообразить, как это делается.

Никто не шевельнулся помочь. А первый из сброшенных, что сидел у подножия лестницы, подвинулся, предусмотрительно освобождая место товарищу. Тот и упал, ничего ему не оставалось, как покатиться, пересчитывая ступени. Был он не только без шапки, но без сапог, без кафтана, в изодранной рубахе, местами