Шрифт:
Закладка:
11) «St. Marc Girardin» Мигниельса[712]. Отличная, бойкая, смелая вещь, как все писанное этим критиком, бесспорно первым во Франции. Как глубоко всматривается он во все вопросы и как славно ругает подлецов профессоров французских! Сила анализа, безжалостная логичность выводов для француза изумительны. И об этом совсем я ни разу не читал ни доброго, ни дурного отзыва! Его боятся и хотят замять, это ясно. Дай бог ему поскорей дожить до славы, так заслуженной. Статья грешит тем, что коротка: начавши трепать С. М. Жирардена, следовало бы опозорить весь его взгляд на литературу псевдоклассическую, времен Людовика XIV. Я помню его книгу «Histoire des passions dramatique»[713] она истинно подла, однако не так скучна, как говорит Мигниельс.
12) «William Hogarth» par Wey[714]. Уморительно ребяческая штука, полная промахами, которые я вижу на всякой строке. Странная и не новая идея передавать историю искусства в виде повести! Здесь Джонсон анализирует свое литературное значение в духе XIX столетия, и Севедж угощает нас тирадами из своей биографии. Начитанность автора так жидка, что становится за него совестно. Читать подобные вещи полезно: все-таки увидишь кое-что незнакомое и поучишься, чего надо избегать в своих этюдах.
13) В газете отличнейшие записки б<арона> Дистерло о пароходе «Колхида»[715]. Вот как надо писать военные заметки. Ни одной фразы, ни тени пустозвонства!
Суббота, 11 июля.
Почти две недели интервала, которого нечем восполнить, как говорят журнальные любители высокого слога. Работа, чтение, прогулка, сон и некоторая скука по неимению людей и по причине воздержной жизни, вот вся моя летняя история. Уже вторую неделю я не пишу ничего, кроме Чернокнижникова: грустно думать, что, может быть, труд всех этих дней прошел напрасно, но, наконец, надо же решить — применится ли чернокнижие к литературе или нет. Еще впереди много работы, тем более что я хочу украсить забавно-карикатурный роман одним трогательным эпизодом. Нужно попробовать, — а коли не удастся, все-таки хоть материала много останется.
Дни два или три чувствовал себя кисло и даже был нездоров ревматической болью левого виска, зуба с левой стороны и вообще левой стороны головы. Вообще, если я начну погибать, смерть моя начнется с левой моей стороны: она у меня вдвойне работает и вдвойне живет. Странно, что простуда ко мне скорей подступает летом, чем в холода; правда, что лето прежаркое, не без ветра, а дом наш и мой флигель рабочий имеют кое-что общее с решетом. Глаза приходят в порядок, хотя нельзя и думать о каких-нибудь hauts faits[716], вроде часов пятнадцати непрестанного чтения. Оттого при всех моих занятиях и развлечениях иногда выпадает полчаса или даже час без всякого дела поневоле. Дурно, что моя мысль исприхотничалась и не хочет упорно работать, так на вечерних прогулках я не обдумываю и не выдумываю ничего дельного, а брожу как полусонный.
Грустнейшее событие этих дней — письмо от Григория с известием, что их полк идет к Западной границе 12 июля, на другой день именин Олиньки. Натурально, это обстоятельство не радостное, хотя 1-я Гв<ардейская> дивизия, по всей вероятности, едва ли пойдет далее Вильны. Судя по его письму, видно, что в Петербурге все говорят о мире, отрадно было бы, если оно так, но мне кажется, что идея о мире есть теперь одна иллюзия. Этому также мудрено поверить, как, например, известию о том, что, положим дом Белосельской[717] продан за 10 000 ассигнациями. Сравнение странное, но не пустое: союзники, почти ничем не ослабив Россию и имея о ней неверное понятие, предложат ей мир на условиях самых обидных и невозможных, а она, конечно, их не примет. Дай бог мне быть в этом деле ложным пророком, но, по моему убеждению, еще много крови прольется, пока о мире подумают серьезно. Здесь-то можно сказать с Карлейлем: all battle (was) is a Misunderstanding[718].
По всей вероятности, долго не увижусь я с братом, а впрочем, могу зимой к нему съездить. Из соседей не видал почти что никого: два раза была m-me Томсон, наводящая уныние, и Мейер на минутку. Все это лето до сих пор никто еще ни разу у нас не ночевал: вещь небывалая. Писем получаю очень мало, но газеты доходят исправно, а книг много, что теперь весьма кстати.
Пятница, июля 18.
Несколько мелких происшествий, несколько новых лиц, несколько чужих людей и увеселений. Во вторник поехал к Мейеру, наперед поработавши достаточно, проехался не без удовольствия, любуясь красивой лощиной, где течет река Руя; если это место некрасиво, то я уже ровно ничего не понимаю в природе и вся Петербургская губерния действительно скверна. Пусть здесь будет город со старым замком, сад и дворец, тогда всякий бы считал за радость иметь у себя пейзаж, писанный с этой местности. Вечер провел с Мейером и добрым <...>[719], на следующий день позвавшим нас к себе обедать.
У Трефорта полон дом народа. Сестра его, больная, очень добрая особа, две ее дочки недурны, стройны достаточно, а втирая, Генриэтта по имени, довольно мила в разговоре. Я много говорил с ней про Смольный[720] и подшучивал над нравами бывших ее подруг, сообщая некоторые секреты, узнанные мною по этой части зимой от Е. К. К. и Корсаковой. Она порадовала меня немало, сообщая о том, что я пользуюсь некоторой популярностью между девицами и даже поступил в их курс русской словесности, вероятно, по протекции доброго Никитенки[721], над которым девчоночки смеются порядочно. Но главною, star[722] всего дня была отдаленная соседка наша Надежда Дмитриевна Мусина-Пушкина, сильно понравившаяся мне, тем более что я почти умираю от воздержания и сластолюбивых помыслов, которым сия милая донна может служить отличным олицетворением. Представьте себе ловкую, отлично сложенную, полненькую, но не толстую женщину лет 25, беленькую, с выражением лица ленивым, слегка утомленным и ясно говорящим о всем пламени натуры: ленивые женщины — кто не знает их качеств? Она умна достаточно, ловка, проста в обращении и кокетка насколько оно нужно, на правой щеке имеет глубокую ямочку самого оригинального вида, особенно привлекательную во время улыбки. Она решительно лучше всех гдовских красавиц, лучше Ariane B<lock>,
