В потемневшем воздухе пахло талым снегом, пьянящим запахом сена; со стороны сада, широко раскинувшегося сразу за просторным двором по нагорью, тянуло пригретым вишневым клеем. Неподалеку от коровника, в развороченной, укрытой густым белым паром куче навоза разноголосо звенели воробьи.

Подъезжая к конюшне, Кузьмич заметил, как навстречу ему валким шагом вышел широколицый, щедро усыпанный веснушками человек. Он показался ему неприветливым и как бы чем-то недовольным.

Освободив постромки и закинув их за спину-лошадей, Кузьмич спросил:

— Найдется местечко, сосед?

— За местом дело не станет. А корм привез? С которого колхоза? — забросал его вопросами конюх, сердито заглядывая в глаза гостю.

Кузьмич назвал колхоз, но про корм умолчал, хотя на дне саней у него был припрятан добрый десяток килограммов овса.

Дознавшись, откуда гость, конюх сразу же подобрел, даже веснушки, как показалось Савве Кузьмичу, посветлели на его лице.

— Колхоз добрый, — сказал он, беря за узду вороного, — накормим и напоим. А то иной раз приезжают такие, что жалко и клок сена дать. Все прибедняются, А я такого понятия, что сейчас прибедняться не следует, колхозы стали богатыми.

— Это верно, — согласился Кузьмич, думая про овес и не зная, сказать про него или пусть себе лежит, дома пригодится.

В конюшню сквозь продолговатые окна щедро вливался солнечный свет, теплыми бликами ложился на спины лошадей и на дощатый чисто выскобленный пол. Кузьмич внимательно присматривался ко всему. Такие же дощатые перегородки, такие же свежепобеленные стены. Среди сытых лошадей имелось несколько средней упитанности. Такие же были и у них в колхозе.

То, что у соседей не оказалось ничего такого, что удивило бы Савву Кузьмича, даже радовало его. В противном случае он чувствовал бы себя неловко, приниженно.

Когда конюх всыпал в стойло щедрую порцию овса и, как своих, ласково потрепал по челке одну, а затем другую лошадь, Кузьмич почувствовал, как что-то неприятное шевельнулось в сердце: «Ведь зря я скрыл овес, зря», — мысленно упрекнул он себя.

Приблизясь к нему, конюх сказал:

— Добрые лошади. Кто у вас за старшего будет?

— Андреевич, Штанько.

— Опанас Андреевич? Знаю! — веснушчатое лицо конюха загадочно и в то же время весело заулыбалось, карие глаза заблестели и превратились в щелочки.

— А платочек привез? — внезапно спросил он, приоткрывая один глаз и пронзая им Кузьмича, точно каленой иглой.

«Откуда ему знать о платке?» — озадаченно подумал тот, но не подал виду, а спросил с деланным недоумением на лице:

— О чем это вы?..

— Ну, ну, — добродушно протянул конюх, открывая и другой глаз. — Привез, не кройся. Про тот платочек вся область знает. В какой бы колхоз от вас ни приехали, платочек от Штанько всегда при кучере. Ну, подавай, подавай! — уже настоятельно потребовал конюх. — Проверочку устроим.

Савва Кузьмич, смущенный, нехотя потянулся в свой потайной карман.

Вскоре уже конюх подходил то к одной, то к другой лошади, тер платком их крутые спины. Кузьмич следовал за ним, и ему уже не терпелось поскорей уехать отсюда. В какое все же неловкое, конфузливое положение поставил его Опанас Андреевич!

Передавая платок Кузьмичу, конюх сказал:

— На, спрячь. Дома насмотришься. — И уже весело добавил: — А теперь пошли в мой кабинет.

«Кабинет» колхозного конюха помещался в конце конюшни, отгороженной от него каменной стеной. Пахло сыромятной кожей и дегтем. На крохотной плите шумел жестяной чайник. На стенах висела жирно смазанная сбруя. Савве Кузьмичу сразу же понравился порядок, и он постепенно начал забывать о платке.

Конюх оказался разговорчивым, добрым человеком. Следя за тем, чтобы в кружке, из которой пил гость, не убывал чай, он без умолку рассказывал о хозяйственных делах колхоза, о том, какая теперь у всех забота из-за одного колоска, граммом побольше обыкновенного, который вырастила Галина Бойко.

— Со стороны посмотришь, — говорил конюх, время от времени шумно прихлебывая из жестяной кружки, — посмотришь, ну какой вес в этом грамме? А вес, надо сказать, громадный. — Он вытащил из бокового кармана блокнот в клетчатом переплете, развернул его на дощатом столе и приготовился что-то писать. — Вот, скажем, у нас в колхозе одних зерновых восемьсот гектаров. В каждом квадратном метре тысяча колосков. И выходит, что килограмм лишку чистого зерна можно собрать с одного только метра. А с гектара?.. Это уже не один, а тысячи килограммов. Ведь в нашем колхозе зерновых восемьсот гектаров будет, да и у вас, пожалуй, не меньше. Вот и посчитай, сколько их, таких гектаров, по всей нашей стране раскинулось. Посчитай!.. — Конюх умолк, силясь представить размер всей огромной площади, засеянной хлебом, и сказал, шумно вбирая в себя воздух: — Миллиард, не меньше будет.

— Будет, Андреевич, будет! — убежденно вставил Савва Кузьмич и также задумался. — Я так разумею, — продолжал он, — что если уж весь народ пошел в наступление на этот грамм — не устоять ему.

— Вот уж что правда то правда! — воскликнул конюх. — Народ уже начал борьбу. Нет того дня, чтобы к нам в колхоз кто-нибудь не заехал. Со всех краев едут. Да и сама Галина Петровна всюду бывает. Вот и к вам поедет.

Конюх покосился на дверь, пододвинулся ближе к гостю и, словно опасаясь, что его могут подслушать, сказал шепотом:

— Золотая голова у нашего бригадира. Это без лишнего. Прошлым летом ученый из Киева приезжал. Посмотрел на опытное поле, а пшеничка на нем — в мой рост. И колос в мою ладонь. — Для убедительности он положил на стол свою огромную ладонь. — Полюбовался ученый таким богатством да и говорит: не вижу я здесь власти земли над человеком. Вы возделали землю, Галина Петровна, по-настоящему… И подал ей свою руку. Вот оно, какие чудеса происходят, Савва Кузьмич.

Они еще поговорили о разных делах, а когда пришло время поить лошадей, Кузьмич, поблагодарив хозяина за угощение и душевную беседу, стал собираться. Не успели они переступить порог, как где-то, в самом конце длинной конюшни, послышался лошадиный визг и гулкие удары копытами о дощатые стены. Конюх насторожился, лицо его сделалось строгим.

— Балуй! — крикнул он грозно и быстро зашагал к лошадям.

Савва Кузьмич не стал его ждать, вышел во двор, чтобы взять ведро, которое лежало у него в санях. Разгребая сено, он неожиданно нащупал мешок с овсом, и у него тотчас же созрело решение. Недолго думая, он подхватил мешок, внес его в конюшню и высыпал овес в закром, стоявший немного в стороне от двери.

Кузьмич уже поил лошадь, когда вернулся конюх.

— Жируют, — весело сказал он.

— Сыты, вот и жируют, — вставил Кузьмич и заметил, как от этих его слов на веснушчатом лице конюха расплылось самодовольство. Его улыбка