ванную, и мечтала, чтобы он умер, прошлой ночью я слышала, как он шлёпает по своей комнате, колотит по стенам. А сегодня утром я проснулась рано, думала, что взойдёт солнце, но это было его лицо, плывущее над крышами… Он подошел к окнам, заполнил их, он следовал за мной из комнаты в комнату, крича на меня — Боже! Вы бы никогда не написали об этом, вы бы никогда больше ни о чём не написали. Но он не может победить меня, и он это знает. Он всегда меня боялся. Вот почему он держал меня здесь, чтобы я молчала. Но он не мог оставить после себя слишком много своих ловушек. Он знает, что я выиграю. Но вы не хотите связываться с неправильными вещами. Вы славный молодой человек.

Она закинула ноги на кровать и откинулась на подушку, где виднелись отпечатки краски для волос.

В течение некоторого времени у меня было впечатление, что мой рассказ пишется сам по себе; теперь мы, казалось, приближались к кульминации, которую я не предвидел. Я должен был выглядеть откровенным.

— Ваш муж был похоронен, не так ли? — поинтересовался я. — Разве он не хотел, чтобы его кремировали?

Казалось, ей потребовалась целая вечность, чтобы сесть, и всё это время она не сводила с меня глаз.

— Откуда вы это знаете? — тихо спросила она. — Вот вы и выдали себя. Вы один из его людей! Я поняла это ещё до того, как вы подошли к двери! Да, он похоронен там, где все вы должны быть. Уходите и будьте с ним, я уверена, что он хотел бы, чтобы вы были с ним. Должно быть, он уже чувствует их приближение — надеюсь, что чувствует. Да, он всегда говорил о своем Эйхорте, но ему не нравится, когда за ним приходят. Так идите и присмотрите за ним, вы…

Я не знал, на что способна эта женщина, и поспешно отступил, видя, что она смотрит в зеркало и ухмыляется, когда она поймала мой взгляд. Каким-то образом я сдвинул с места груду журналов и завалил ими кошку, которая с трудом выбралась наружу и запутала мои ноги своей цепочкой.

— Не смейте трогать мою кошку! — закричала мисс Франклин. — Она стоит миллиона таких, как вы! Что такое, милая, иди к маме…

А я убежал по коридору, с воспаленным кишечником, затем по траве, не думая о том, что могу наступить на что-то невидимое.

Внезапно я оказался на твёрдом тротуаре. Ниже по улице стоял фургон с мороженым, его зелёная вывеска хлопала на ветру. На этот раз вторжение обыденности не казалось мне таким уж безвкусным. Я пошёл домой пешком.

К тому времени, как я добрался до пишущей машинки, я уже заметил парадокс. Даже автор сверхъестественных историй, который верит в то, что он пишет (а я не говорю, что не верю), не готов к реальной конфронтации. Как раз наоборот, всякий раз, когда он фабрикует сверхъестественное в рассказе (если только оно не основано на опыте), он отбрасывает свой скептицизм; он знает, что таких вещей не может быть только потому, что он их написал. Таким образом, для него конфронтация была бы вдвойне неприятной. Это, по крайней мере, заставит его переосмыслить все свои сочинения. Разве это желательно? С точки зрения самореализации, я полагаю, что желательно. Во всяком случае, я иду. «Уходите и будьте с ним», — сказала она. Должно быть, кладбище находится на Мерси-Хилл.

Завтра.

Э.А.

(Без даты, без адреса)

Я не знаю, что

(Вышеизложенное удалено, не появляется на копирке; страница, по-видимому, изъята, копирка прикреплена, вставлена снова в пишущую машинку)

Ерунда. Конечно, я могу написать об этом. Сам факт, что я могу печатать, доказывает, что я всё еще функционирую.

В самый разгар дня я поехал на автобусе в Мерси-Хилл. Мало что двигалось; ползали мухи и пешеходы, а рабочие лениво карабкались по недостроенной школе. На перекрестке с Ди-Террейс я увидел дом; он казался поглощённым травой, навсегда изолированным от окружающего мира.

Я хочу покончить с этим. Смотритель направил меня вниз по аллее, и когда я достиг — Нет. Описание кладбища. Зачем писать так, будто это моя последняя страница? Ивы, чьи ветви светились пятнистыми изгибами, были аккуратно рассажены по направлению к холму, на котором размещалось кладбище; в самом холме имелись катакомбы, чёрные за плющом или оградой, а над кладбищем возвышался госпиталь, серое напоминание о надежде или отчаянии. Что за ужасное железо соседствует между госпиталем и кладбищем? Аллеи охранялись ангелами со сломанными носами, устремлёнными к небесам; на одной из статуй виднелась прокаженная повязка на месте её левого глаза и щёки. Урны располагались тут и там, как пустые стаканы у постели больного, и молодая женщина стояла на коленях с венком у сверкающего мемориала; интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем она сбросит венок? А затем возле катакомб, я увидел новое надгробие и его ложе из гальки. Оно блестело в лучах высоко висящего солнца. Я прочитал имя Франклина, годы жизни, и ждал.

В конце концов, мне пришло в голову, что я не совсем понимаю, чего я жду; не при этом солнечном свете. И всё же в воздухе повисла тишина. Я обошел вокруг могилы, и галька зашевелилась. Их двигала моя тень. Я всё ещё способен на разочарование! Боже мой! Я подумал: Франклин там, внизу, жив, а может, и нет. И тут я увидел, что я могу сделать. Я снова посмотрел вдаль. Молодая плакальщица проходила через ворота. Я лёг на траву и приложил ухо к галькам. Они заскрежетали, а потом наступила тишина. Я чувствовал себя ужасно неловко. Внезапно я осознал, что меня видно на всём пути от аллеи до ворот. Я весь вспыхнул и вскочил на ноги.

И по дороге я кое-что услышал. Что-то. Если бы я только знал. Было бы лучше, если бы мне было с чем столкнуться, с чем угодно, но только не с этой неопределённостью, которая высасывает из меня уверенность. Это мог быть бригадир в той школе, перекрикивающий грохот молотков. Или это мог… да, я должен написать… это мог быть кто-то заключённый в тюрьму, парализованный, вызывая последний мышечный спазм, глухо кричащий о помощи и бьющий кулаками в темноте, когда его тащили вниз, вниз…

Я не мог бежать, было слишком жарко. Я пошёл пешком. Когда я добрался до школы, балки дрожали в жарком мареве, словно живые. Лучше бы я этого не видел. Я больше не мог доверять