столп лести и лукавства уполз в дебри пустыни, а на прощание пустил слух, взвалив на плечи Мансурова всю ответственность за расправу с фашистскими резидентами. Сам разделался с сотрудниками и соратниками по диверсиям, шпионажу, прямому разбою. Али Алескер понимал, что Мансурову не до него и что никто сейчас не станет его искать.

Отвечая не столько на слова Алиева, сколько на свои мысли, Мансуров думал вслух:

— Дом лжеца сгорел, но никто не поверит. Да, у Али Алескера хрупкая душа и полосатая совесть.

— Собака повелевает собаками, — бормотал мюршид, и по искаженному гримасой лицу чувствовалось, что он на пороге нового припадка.

— Ты испытываешь жалость, мюршид? — спросил Мансуров. — Ты джемшид. Убили фашистов джемшиды. Ты идешь против своих. Почему?

— Я сказал: собака повелевает собаками. Али Алескер напустил на аллемани своих злодеев. Я обманул тебя. Я сказал неправильно. Джемшиды убьют тебя одного. Вождь джемшидов получил мешок золота. Али Алескер сказал, что надо убить тебя — русского.

— Убить? Меня? За что?

— Спроси у Али Алескера.

— Где джемшиды? Где вождь?

— Вождь приказал откочевать своим джемшидам в Бадхыз, в пределы Афганского государства.

— Едем.

— Куда?

— В пределы Афганского государства.

Новый припадок с мюршидом случился в придорожном караван-сарае, когда он увидел, что сделали люди Али Алескера с владельцем сарая и его семьей. Пришлось оставить мюршида у туркмена-салора в первом же пограничном селении.

Трупы. Трупы убитых резидентов видел Мансуров на всем пути через Серахскую степь. И как ни пыхтел «фордик», как ни спешили они, но предупредить новые и новые убийства им так и не удалось.

В Герат Алексей Иванович не заезжал, а направился прямо в район Бадхыза, тем более что дорогу он знал хорошо.

Алиев не спрашивал, куда ехать и сколько ехать. Но он позволил себе предостеречь:

— Байкуш не болеет, притворяется. Байкуш не захотел ехать к джемшидам с вами.

— Почему вы его называете байкушем?

— Его все так называют. Байкуш — сыч. Его никто не любит. А байкуш гнездится в разрушенных домах, на глиняных стенках брошенных колодцев, в грудах камней. Не любят байкуша-мюршида. Опасный интриган.

— Слава богу, это мы знаем.

— Товарищ командир, его надо опасаться.

— Ну вот, Алиев, и смотрите в оба.

— Слушаюсь. Есть смотреть в оба!

Больше никто не кричал: «Не ходи дальше!» Но чья-то невидимая рука все же чинила помехи. Хотя документы обеспечивали ему свободный проезд по всей провинции, но нашелся в селении Синджитаг некий корнейль, которому вдруг пришла охота придраться к состоянию машины Алиева.

— Какой плохой автомобиль! О! — сочувствовал корнейль, чересчур полный, даже одутловатый пуштун. — Не могу допустить, чтобы такой высокопоставленный советский генерал попал в аварию.

Но Алиев просто нагрубил:

— Отойдите с дороги! Одежда ветхая, зато кости крепкие.

И, обдав корнейля выхлопными газами и пылью, машина помчалась по дороге. На замечание Мансурова бакинец ответил:

— Еще чего! Вечно подсказывают, что делать, а сами не делают. Разве это дорога? По ней и на верблюде можно в аварию влопаться. Этот корнейль интриган по призванию. Явно не хотел нас пускать в Бадхыз.

Алиев оказался прав. Ночью в крошечном селении — груде глины и сырцового кирпича, слепленных черной грязью, с улочками, полными той же черной грязью, — их появление вызвало переполох, хотя, вернее всего, переполох инсценировали по указанию корнейля. Стрельба была оглушительная, благо каждый пуштун с винтовкой не расстается. Во тьме кромешной стреляли пуштуны, куда — сами не видели и не знали. И положение было тревожным, пока порядок не восстановил не кто иной, как сам неожиданно объявившийся Аббас Кули.

В хижине у очага Аббас Кули предстал во всем блеске воинственного контрабандиста. Грязная заплатанная чуха, постолы, пестрые, перевязанные бечевкой вместо шнурков, белые козьего пуха чулки, огромные, искрящиеся в отблесках красного пламени костра глаза, кусты бровей, усы жгутами, жемчужного блеска зубы в сияющей улыбке. И, конечно, винтовка, патронташи, ремни и ремешки!

Первым движением Мансурова было обнять Аббаса Кули, похлопать по спине, обменяться приветствиями — персидскими, русскими, туркменскими, афганскими и… посмеяться.

— Вы, Аббас Кули! Откуда?

— Я — всюду. Бадхыз — мой дом. Камни тропинок — мой ковер. Узнал, что беда грозит вашей голове, поспешил.

— Но что случилось? Стрельба? У меня же договоренность с губернатором.

— Шакал курами не насытился.

— Кто? Мюршид? Но я оставил фанатика в трехстах километрах, больного, чуть дышащего.

— Мюршид здесь… Шакалы быстро бегают, гады. На то он и шейх, чтобы поспевать всюду.

— Чего ему надо?

— Змея жалит ногу пастуха. Змея боится, как бы пастух не размозжил ей голову камнем. Хочет опередить. Мюршид подговорил своих здесь в селении. Зарезал для них барана… Дайте муфтию взятку, и он дозволит кушать мясо дохлого ишака… Мюршид не хочет, чтобы великий воин встретился с великим Джемшидом и… с одной уважаемой особой… Молчу, молчу.

Огонь в очаге вдруг разгорелся и озарил багровым светом кочковатые, изрядно почерневшие от копоти и дыма, грубо оштукатуренные стены михманханы. Языки пламени высветили молчаливые фигуры сидевших подтянутого шофера Алиева, державшего на коленях автомат, величественного старца — местного кетхуды, франтоватого, увешанного оружием пуштуна, судя по чалме, кандагарца. Огонь шипел, трещал. Хворост мгновенно скручивало в жарком пламени, вспыхивавшем красочным фейерверком от горючей смолы. Дым вырывался с силой через отверстие в прокопченном потолке.

— Мюршид окончательно вывалялся в дерьме, — думал Мансуров вслух… — Хитер. Значит, мюршид боится! Именно боится, что Джемшид меня встретит хорошо… Надо ехать скорее… Товарищ Алиев, заводите наш драндулет!

— Есть заводить! — вскричал Алиев и выскочил из хижины во тьму ночи.

Мансуров спросил:

— Все правильно, Аббас Кули? Но откуда вы все знаете? Как всегда, впрочем.

— Э, язык хранитель головы. Язык коварного мюршида играет головами. Мюршид вообразил, что здесь у него все его рабы, и разболтал все. Когда накурится опиуму, язык распускает. Хозяин селения здесь — Гассан…

— А что еще болтал мюршид?

— Вождь джемшидов свиреп! Вождь несправедлив! Никто не знает, какое варево варится в сосуде его черепа. По утрам он выходит из шатра и кричит восходящему солнцу: «Пасть тьмы поглотила моих сыновей. Узко мне в жизни! Теснота могилы — моя жизнь! Теперь он… он хочет отобрать у меня внука! Что мне останется? В одиночестве, в темной пещере возжечь курительные свечи и, блюдя в чистоте свое тело, ждать прихода Азраила!» А когда солнце восходит, сажает на смирного коня внука и уезжает с ним в степь…

Невеселые мысли пришли в голову Алексею Ивановичу. Не в добрый час он едет в кочевье. Жестокое столкновение с великим Джемшидом ждет его, да еще там, где никто из местных властей