что наша поразительная беззаботность, наша лёгкость бытия напрямую зависит от нашей тугоухости – спасительной неосведомлённости о той музыке, которая в отрезанном от нас эфире в действительности рокочет и журчит. Услышишь, что там играют о тебе, обо мне, о всех нас – куда засунешь свой щенячий оптимизм?

Ведущая (удивлённо). Как это – услышишь, какую музыку о нас играют? Если я правильно поняла, мы сами и есть часть той вещей музыки, которая наигрывает горы, речки, дубравы и нас, немножечко смертных. Мы – её порождение.

Август. В том-то и дело, что нет. Мы изгнаны из этой музыки, как из рая. Потому что симфония мироздания – и есть рай. Мы не слышим прелюдий ещё не разразившихся бурь и землетрясений, которые слышат муравьи, воробьи и мыши. Которые слышат кошки, загодя бегущие из Помпеи, чтобы археологам не достались их трупы. Мы – шальные звуки, как тоны musica fi сta в гексахордах Гвидо Аретинского. Мы, тугоухие, в лучшем случае ловим тональность, а дальше выгребаем кто во что горазд.

Ведущая (с бледной улыбкой). Мне кажется, я разобрала ваш позывной. Но как передать его в нашем пока ещё не заглушённом эфире – ума не приложу. Получится сплошное пи-пи-пи…

Действие третье. Одичание

– …По дурости, конечно. Что там к чему – уже не помню, но коготок увяз. А как в ту пору мимо них проскочишь? Они же как репьи. Только гораздо хуже. – Мы с Евсеем сидели под навесом его летней мастерской (фамильярничая, он звал её «масте́рня»), с одной стороны которой начинался колючий мир карельской тайги, а с другой, переходя в широкую долину, стелился по склону холма солнечный луг, обсыпанный июньскими цветами. – Короче, пришёл один – с бригадирской цепурой на вые, пальцы впереди себя несёт – попросил болтовку вензелем украсить. А я мебельщик, не гравёр.

– Сказал? – осведомился я.

– Сказал. – Евсей поглаживал лежащую на верстаке дюймовую плашку, отсвечивающую желтоватым липовым светом. – Только им поди откажи – рогом прут, лоси. Им фиолетово – керамист ты или так, по батику. Художник – и баста. Ну мы, орлы из Мухина гнезда, – артисты из говна конфету делать. Так-растак, душевно в душу от души! Взял штихель, сплёл вязью на латуни монограмму: Пузырёв Вениамин. Благо, накануне вензелюшка на глаза попалась – «ПВ». Пётр, стало быть, Великий. Витая штука – большого ухищрения ума. Показал заказчику – одобрил. Неси, говорю, приклад, врежу пластину. А он болтовку целиком припёр, да ещё с пламегасителем. Я в отказ – не хочу дома держать, хрен знает, может, она мокрая и на ней двенадцать трупов. Поспорили. Уговорил, гангрена, они умеют. Окса на тогда была на седьмом месяце… Нет, плохого не скажу – без рукоприкладства, только силой убеждения. Это ж, говорит, такая хитрая конструкция – если приклад снять, опять пристреливать придётся.

– В самом деле?

– А я знаю? – развёл руками Евсей. – На всякий случай в перчатках мастырил, чтоб не наследить. Короче, сделал. Слава Тебе, Господи, – Евсей осенил себя крестом, – обошлось, думаю. А тот другим ухорезам нахвастал. Ну ко мне братва и повалила – в моду у них, что ли, именной инструмент вошёл? Калаши, обрезы, магазинки… Я отпирался, мне морду били. Аргумент. Платили, правда, хорошо: поди, решили, что я у них, саранчуги летучей, вроде полкового кузнеца – сбрую наладить, коника перековать. Полезный, типа, мудошлёп. А времена, сам знаешь, какие были – не до жиру. Опять же, младенец на руках… Словом, гравировал злодеям монограммы, хотя и не лежала к делу этому душа. А потом как отрезало. Слава Тебе, Господи. – Евсей снова перекрестился – привычно, не напоказ. – Коготок увяз, а птичка не пропала.

– Постреляли друг друга?

– Похоже. Прошлой весной в Петербург приезжал, товарища хоронил. Иду по кладбищу, гляжу – вензелюшка знакомая. Ну-ка, ну-ка… Подошёл – точно, Пузырёв Вениамин.

Евсей уже лет пять жил в диком трудовом скиту, в Чистобродье – экологическом поселении, зародившемся в середине девяностых как мечта о развороте оглоблей к первобытному состоянию ума, растворённого в природе. Заветы просты: отказаться от губительных плодов цивилизации, работать по старинке на земле, ремесленничать, рыбачить, кормиться от трудов своего рукоделия, собирать грибы и ягоды, размеренно плыть сменяющейся чередой природных лет и зим – и воцарится в Чистобродье мир, благоденствие и счастье, как в раю, который небеса время от времени завьюживают снегом. Место хорошее выбрали – вроде полчаса от Сортавалы, но съехал к Чистобродью с трассы, и будьте-нате – карельские дебри и гранитные глыбы.

История скита имела корни длинные, с узлами. Сначала сложилось ядрышко – человек шесть-восемь одиноких и семейных. Они, утомлённые городским мытарством, с конца восьмидесятых плутали по лесным углам Северо-Запада в поисках доброго пристанища, где можно было бы наладить общинный быт по своему аршину, без указки власти, которая вечно не даёт русскому человеку пощупать счастье. А его вокруг – полно. Катались по сукну, никак не попадая в лузу: не уживались с местными, не ладили с угрюмо подозрительными, не понимающими, в чём подвох, сельсоветами.

Потом вроде бы заякорились на Валааме как ремонтно-реставрационная артель. Но тут на остров вернулся монастырь – иных учреждений и общин, кроме чернецкой, на Валааме настоятель видеть не хотел и принялся, благословясь, пядь за пядью их с монашеского острова выдавливать. И хотя артель на ту пору ни в воинственном безбожии, ни в поганом идолопоклонстве замечена не была, но и она угодила в давильню. Упирались ещё год-полтора в надежде отстоять землю, но с монастырём бодаться реставраторам было не по силам, как вошке с гребешком. Видя непреклонность настоятеля и братии, не до конца ещё отстроившаяся артель, во главе которой встал выборным старостой архитектор Оловянкин, свернула труды по обустройству и вновь пустилась на поиски кисельных берегов. Оловянкин рек: «Монахи спасаются в минуты ропота молитвой, мы же идём путём иным. Потому что с художником Бог говорит языком красок, а с кузнецом – языком железа. Вот потому у нас и нет одних на всех молитв – у нас есть труд. Радостный труд, не оскверняющий землю, – вот наша молитва».

Приглянулось Чистобродье. И расположением, и именем – суровая красота Приладожского севера известна, а слово «экология» с конкретным направлением науки общинники не связывали, оно, это слово, означало для них скорее характер отношения к чуду первозданности, то есть понятие «экологический» совпадало в их представлении с понятием «чистый». Стало быть, прозорлив был настоятель – зерно ереси в артельщиках узрел: новые катары или новые пуритане, стремящиеся хоть