– Да, не оживет моя мать-олениха, – грустно сказал Джамхух, – можешь есть свои помидоры, милая Гунда.

– Ну что ж, – объявил старший великан, – ты все выполнил. Наша сестра – твоя. Теперь мы должны устроить пиршество по случаю расставания с нашей единственной радостью, нашей любимой сестрой.

Но старший великан, впрочем, как и все остальные, был коварен и вероломен. Он шепнул братьям, чтобы они во время пиршества поставили Джамхуху и его друзьям отравленные блюда. Нет, не хотели братья-великаны расставаться с любимой сестрой!

Слухач, который ни на минуту не затыкал своих ушей глушилками, все услышал и передал Ловкачу. Ловкач перед началом пиршества все отравленные блюда переставил великанам, а великаньи переставил друзьям.

Старуха Страусиная Нога, принеся жернова Скорохода, пыталась помогать накрыть столы, но братья-великаны, рассерженные за ее неудачный забег, прогнали ее.

Печально сидел Джамхух рядом со своей очаровательной невестой. В глубоком раздумье он не замечал ничего, что делается вокруг.

– Одного я никак не пойму, – сказал он, думая о своем, – как моя мать-олениха могла оказаться здесь? Ведь она всегда паслась только в окрестностях Чегема.

К середине пиршественного обеда братья-великаны стали замертво валиться. Одни навзничь, другие головой на стол.

Джамхух оглядел их грустным взглядом, все понял и, посмотрев на Ловкача, сказал:

– Грубовато!

– Уж как мог! – самолюбиво вспылил Ловкач, решив, что, по мнению Джамхуха, он недостаточно ловко переставлял блюда.

На самом деле Джамхух имел в виду самую расправу с братьями-великанами.

– Наверное, моих братьев бог наказал, – пожаловалась золотоголовая Гунда, вовсе ничего не понявшая, – за то, что они так долго не выдавали меня замуж.

– Не надо так говорить о своих братьях, – сказал Джамхух, – хотя они и были настоящими злодеями. Люди их сами осудят. Не дело сестры осуждать братьев, тем более когда они мертвы. А нам, друзья, не годится есть за этим столом! Пусть мертвых похоронят живые, которых мертвые хотели сделать мертвыми, когда сами были живыми!

Друзья Джамхуха похоронили братьев-великанов там, где посреди двора лежала надвое расколотая гранитная глыба.

Дом великанов Джамхух велел разрушить. Силач ударом ноги вышиб из-под дома две каштановые сваи, и дом рухнул, подняв над собою тучу пыли.

Частокол с черепами женихов Джамхух велел оставить как вечный памятник человеческой жестокости. По прошествии нескольких веков часть его обрушилась и сгнила, но часть осталась, и византийские ученые спорили, какому исчезнувшему племени принадлежит этот необычный способ захоронения.

Но вернемся к Джамхуху. Друзья раздобыли лошадь в ближайшей деревне, посадили на нее золотоголовую Гунду и пустились в обратный путь.

Скороход, конечно, немножко влюбился в Гунду. Он выпросил у Джамхуха право нести корзину с помидорами рядом с лошадью. И каждый раз по ее просьбе он подавал ей помидор, предварительно вытерев его о гриву лошади.

Когда они проезжали мимо села, где жил молодой князь и знаменитый виноторговец, Гунда, зардевшись, вдруг сказала Джамхуху:

– А ты знаешь, милый Джамхух, меня почти что сватал князь.

– Почему почти? – спросил Джамхух, чувствуя укол ревности и удивляясь ему.

– Потому что он со свитой подъехал к нашему дому на верблюде, – отвечала Гунда, – на верблюде он подъехал, чтобы из-за высокого частокола увидеть меня. Братья его пригласили во двор, они даже сказали, что облегчат ему условия сватовства, учитывая его высокое происхождение. Но он так и не въехал, хотя я ему очень понравилась, да и он красавец! «Я единственный племянник бездетного царя, – сказал он. – Когда я буду царем, я и так возьму ее силой!» – «Силой мы ее тебе не отдадим», – сказали братья, и он уехал. Братья мои тогда очень удивились такой его откровенности.

– Иногда человек бывает в чем-то очень откровенным, – проговорил Джамхух, – чтобы в чем-то другом иметь возможность быть очень скрытным.

– Абхаз, который не постыдился сесть на верблюда, – заметил Опивало, – не постыдится и сесть на трон незаконным путем.

– Хочу быть повешенным на шее той, которая сейчас дома тоскует обо мне, – сказал Объедало, – если Опивало на этот раз не прав!

– А что тут постыдного? – вступилась за князя Гунда. – Он это сделал, чтобы увидеть меня. А ты, Опивало, просто ревнуешь верблюда, потому что он может выпить воды больше тебя!

– Верблюд – больше меня?! – задохнулся от возмущения Опивало. – Да скорее дятел, долбящий дерево…

– Не спорьте, друзья, – остановил их Джамхух, – но должен сказать, что мой друг Опивало проявил немалую проницательность в понимании души властолюбцев.

– Оставьте князя, – вздохнула Гунда. – Он женился в прошлом году. Жена у него, правда, знатная, но совсем даже некрасивая… Все говорят…

Тонкий слух Слухача ужасно покоробило неуместное напоминание Гунды о сватовстве князя. Он был возмущен – ведь это же ясно как божий день: не приди Джамхух со своими друзьями, Гунда была бы навеки обречена жить без мужа!

– Что такое неблагодарность, Джамхух? – спросил Слухач, по этому поводу вынимая глушилки из ушей. Он твердо придерживался своего правила, что мудрость надо выслушивать в непроцеженном виде.

– Неблагодарность, – сказал Джамхух, – это роскошь хама.

– Или хамки, – добавил Слухач.

– Или хамки, – согласился Джамхух, не понимая намека.

– А что такое благородство?

– Благородство, – сказал Джамхух, – это взлет на вершину справедливости, минуя промежуточные ступени благоразумия.

– Та птица, о которой я думал, – продолжил Слухач, – так высоко не летает, если летает вообще.

– Да, – грустно произнес Джамхух, – благородство не слишком часто встречается.

– А что такое скромность, Джамхух? – не унимался Слухач.

– Скромность, – сказал Джамхух, немного подумав, – это очерченность границ достоинства. Нескромных, крикливых, как базарные зазывалы, людей, хвастающихся обилием своих достоинств, мы вправе заподозрить в отсутствии всякого достоинства. Запомните, друзья, несуществующие достоинства легко преувеличивать… Но скромность должна быть скромной. Скромность, слишком бьющая в глаза, это вогнутая наглость.

– А вот что такое грубость, Джамхух? – вдруг спросил Объедало, при этом многозначительно косясь на Опивалу.

– Грубость – это забвение вечности, – сказал Джамхух и замолк, словно погрузившись в эту самую вечность.

– О, мои уши! – воскликнул Слухач. – Вы внюхиваетесь в речи Джамхуха,