выводить свои шутки и lazzi[150], сколько раз менялись наряды тех персонажей, с которыми ему надо было выходить на сцену! Он появляется в белом, низко подвязанном балахоне, с белым колпаком на голове и с черной носатой маской на лице среди молодых людей в цилиндрах и дам в модных платьях. Это нисколько не удивительно. Пульчинелла принимает участие во всех делах нашего времени. Как нынешний неаполитанец, он ожидает наследства от американского дядюшки, давно эмигрировавшего в Аргентину, он выбирает в парламент, читает газеты, рассуждает об авиации, ездит на автомобиле.

Механизм современной жизни не убил еще этого неуклюжего хитреца, лентяя, обжору и резонера. Он еще жив, и вместе с ним жив неаполитанский народный характер. Когда в одном из этих маленьких театриков, отделанных в такой удивительно театральный красный цвет, слышишь рукоплескания зрителей на прощальный поклон актеров, тогда становится понятно, как дорого неаполитанцу историческое упрямство Пульчинеллы и как почтенна его историческая глупость, выражающая старую мудрость этого народа.

Пульчинелла древен, как сама жизнь на берегах Неаполитанского залива и склонах Везувия. В ателланских фарсах, разыгрывавшихся здесь в итало-греческую и римскую эпоху, он уже участвовал под именем Макка. Оставшиеся изображения показывают, что он даже сохранил с тех пор свой огромный, крючковатый нос. Он дошел до нас как существо из античного мира, чудесно пережившее тысячелетия. Составляет ли он единственное и странное исключение? Действительно ли так прочно погребена в современном Неаполе древняя культура, как это кажется в первый день, когда выйдешь из музея на via Toledo? По мере того как приезжий приглядывается к здешней народной жизни, он начинает различать в ней черты глубокой древности. Ренан сказал в одном из писем к Бертело, что в Неаполе кончается Европа и начинается Азия. Но жизнь всякого восточного города ближе к городской жизни древних, чем жизнь современно-европейской столицы. Ренан выразил бы свою мысль вернее, если бы сказал, что Неаполь единственный город в Европе, удержавший до сих пор на своих улицах нечто из зрелища античной жизни. Простота, бедность предметами, близость к природе делают здешний народный быт похожим на быт греко-римских городов. Многое из обихода жизни осталось здесь таким, каким оно было при Августе, – те же стада коз, те же глиняные кувшины с водой, светильни, наполненные маслом, тонкие колеса повозок. Самая грязь, вечно покрывающая неаполитанские улицы, кажется здесь принадлежащей другой, чем наша, эпохе. Мелькающие в толпе лица часто поражают своим по-древнему ясным выражением. Бедность и нищета освещены здесь тоже не нашей, античной улыбкой, и свободная нагота играющих на улице детей бывает здесь так же прекрасна, как александрийские бронзы.

Страсть к игре и легкой наживе, невинная порочность, дух приключений, торговля, шум, плутовство, уличные драки – все, одним словом, чем переполнен и теперь лабиринт огромного города, все это уже было изображено в одной очень старой книге. Когда поднялся спор о времени и месте написания «Сатирикона», можно было легко доказать на основании бесчисленных совпадений в нравах и сохранившихся в народном диалекте особенностей речи, что место действия знаменитого романа – Неаполь. Для подтверждения этого нет даже особой надобности в ученых исследованиях. Дух «Сатирикона» и сейчас еще удивительно чувствуется в Неаполе. Его надо читать под этим небом и среди этой жизни. Похождения Энкольпа, Аскильта и Гитона разыгрываются в узких и грязных переулках, на площадях, запруженных праздным или торгующим людом, на пригородных виллах, на подозрительных постоялых дворах, в притонах около порта, пропитанных запахом моря, – и от всего этого неизменно веет Неаполем. Когда после неудачного мошенничества три друга выходят на рынок, чтобы продать кое-что для своего пропитания, так и кажется, что это рынок у стен Кармине. По взбирающимся кверху переулкам неаполитанской окраины следят они за женщинами, тайно спешащими в храм Приапа. Или Энкольп рассказывает о возвращении с пира у Тримальхио. «Ни одного огня не было, чтобы осветить нам дорогу, чтобы помочь нашим неверным шагам. Тишина ночи в самой середине ее течения не позволяла рассчитывать и на фонарь прохожего. Прибавьте к этому, что мы были пьяны, как носильщики, и вовсе не знали улиц, которые и в полдень кажутся здесь запутанными. Вот почему мы проблуждали целый час по грязи и острым камням, изранившим в кровь наши ноги, пока наконец нас не вывел из беды Гитон. Боясь заблудиться, он из предосторожности еще днем пометил мелом все колонны и пилястры на нашем пути к дому, и его знаки восторжествовали над самой глубокой тьмой, и явственная белизна их направила нас на верную дорогу». Кому не случалось, живя в Неаполе и возвращаясь вечером домой при гораздо более скромных обстоятельствах, запутаться все-таки в неаполитанском лабиринте и кто не вспомнил при этом о мудрой предосторожности неутомимого в своих хитростях эфеба!

Несмотря на крайнюю грубость слов и непристойность отдельных сцен, древний латинский роман производит в конце концов незабываемое впечатление природной грации и странной свежести. Едва ли можно назвать изображенные там нравы испорченными только потому, что в них меньше лицемерия, чем в современной морали. «Сатирикон» обвеян крепким и чистым воздухом. Свободно дышится при чтении всех описанных там страстей и пороков. Любовные ухищрения Цирцеи, добивающейся взаимности Энкольпа, рассказаны там с полным бесстыдством, но оно как-то легко прощается из-за прерывающего рассказ стихотворения. Летняя тень «падает дождем» от платанов в саду Цирцеи, виноградные лозы опоясывают там лавры и «кипарисы, послушные ветру»; пинии высоко поднимают свои зонтики, и «нежные фиалки поют в окружающем поле». Там даже нескромная Цирцея, ожидающая своего возлюбленного, краснеет при виде его и закрывает ему глаза веткой мирты…

Участие природы во всем, любовь к жизни и широкое дыхание окружающих человека пространств земли и моря составляло счастье античного мира. И это счастье до сих пор не вполне оставило Неаполь. Сверкающие белые дороги ведут на Позилиппо, и открывающийся оттуда вид вулканических форм Мизенского мыса и Флегрейских полей соединяется со вкусом тонкой пыли и горько-соленой влаги морского ветра. Этот горький вкус – горький привкус оливок, гранатов и некоторых здешних вин – кажется странным для обычного представления о сладостной красоте неаполитанского пейзажа. Но, быть может, так доходит до нас через природу какая-то правда об античной жизни, разросшейся некогда на этой земле, – о крепких соках и морских солях, питавших ее, о ее первобытном горьком зерне.

Помпеи

У входа в Помпеи удивляет вечное стечение иностранцев, не зависящее ни от часа дня, ни от времени года. Нестройная жизнь гостиниц и ресторанов шумит у самых ворот переставшего существовать античного