11

С утра моросило, качал открытую форточку ветер, и Павел подолгу стоял перед ней, курил, вдыхал дождевую прохладу каменных стен, мостовой, запахи ресторанной кухни, душок выхлопных газов машин, снующих мимо гостиницы, — сырой осенний воздух Монмартра. С четвёртого этажа ему было видно, как в просвете улочки заволакивал туманец белые купола Сакре-Кёр, увенчанные башенками с крестами, тесные дома с решетчатыми ставнями и балконами, с которых на зиму унесли цветочные горшки и ящики; разнообразные кровли, преимущественно красночерепичные; между строений — верхушки платанов и клёнов, с обветшалой вощанистой листвой, и сиротливо жались на них одинокие грачи.

Третий день находился Павел в Париже, вернувшись из Канна. Он уже несколько раз заходил в управление по делам русских беженцев, но Марьяна, чьё письмо передали ему неделю назад, перед поездкой на юг Франции, не давала о себе знать. Хотя, как уверял сотрудник управления, обещала зайти. И волнующее чувство ожидания не покидало Павла, лишь изредка уступая раздумьям и отрывочным воспоминаниям.

С грустной, неутешительной усмешкой оглядывался он назад, мысленно окидывал свою судьбу и точно взвешивал, в чём был прав, где ошибался и почему поступал именно так. Нелегко было задавать самому себе вопросы, ещё трудней объяснить.

Жизнь можно было разделить на условные отрезки, но в реальности она воспринималась как безудержный поток желаний, чувств, поступков. В юности хмелили голову девичья красота, степной простор, лошади, всё казачье, ради которого был готов умереть. Потом воевал, выше всего чтил храбрость и воинскую честь, защищая Отечество, а в Гражданскую войну — Дон и православие. Сражался в одном строю со всем донским людом, не изменившим присяге. Ранения крепко пошатнули здоровье, и это он ощущал со временем всё отчётливей. То, за что сражался, рисковал, убивал людей, не сбылось: выпихнули их красные в Европу, выгнали с родины. И эта эмигрантская доля, странническая сума вначале не пугала, богатая Анна и её любовь убаюкали, разлепили, превратили в скучающего альфонса. Вероятно, поэтому так глубоко ранила её измена, что осознал своё бесправное, зависимое положение.

Именно в этой гостинице «Ривьера», на Монмартре, и прожил он первые полгода, уйдя от Анны. Он вступил в Российский общевоинский союз, часто бывал на улице Колизе, занимался на высших офицерских курсах. И так случилось, что одним из последних видел председателя РОС Кутепова, сопровождал домой 25 января, за день до похищения его сталинскими агентами. С исчезновением Кутепова общевоинский союз утратил жизненность, новый председатель Миллер не обладал потребным для сплочения белоэмигрантского офицерства авторитетом. Павел отошёл от сослуживцев. И начались годы скитаний...

Он помнил женщин, с которыми был близок. И сейчас невольно подивился: сколь непохожими, разными были его возлюбленные! Из случайной искры знакомства по странным, непостижимым законам возникала увлечённость друг другом, то медленно, то стремительно переходящая в страсть либо гаснущая без следа. Моралисты напридумывали множество определений любви, поэты запутали своими исповедями. Павел твёрдо считал, что не бывает любви слепой или глухой, запретной или ворованной. Её попросту невозможно украсть, она — владычица, сама приходит и подчиняет себе всецело, но может также своенравно и оставить... На этот раз Павел испытывал не просто неуёмное желание быть вместе с Марьяной, любоваться, обладать ею, но и с тревогой осознавал, что безжалостный земной мир, в котором ничего не стоила человеческая жизнь, ещё интересовал и не утратил для него своей притягательной силы лишь потому, что согрет душой этой молодой женщины. Пожалуй, никогда не поддавался он так безвольно своему чувству, не тосковал. Поиски Марьяны, к счастью, завершились удачей. Но тем сильней разбирало беспокойство, что, объявившись, она не торопилась почему-то в управление.

«А ведь совершенно не страшно вот сейчас взять и застрелиться, — с окатывающим грудь холодом подумал Павел, рассеянно глядя вниз, на прилегающий к гостинице отрезок улочки. — Устал я жутко. Живу неизвестно зачем. Рвался на родину и надеялся поднять казаков. У Лучникова, в Берлине, давал зарок: не сломим красных, не возродим казачество — застрелюсь. Год не вспоминал об этом. А теперь пора ответить. И нет страха! Это плохо... Когда не страшно — душа начинает мертветь... Только Марьянушка удерживает! Да ещё родные... Война затянется, нет смысла ждать. Надо разыскать батю и Полину и с Марьяной скрыться в Южной Америке. Можно в Австралии. Там немало казаков, односумов...»

Мысли шарахались, как в бреду, путались, но всё ясней ощущал он себя неприкаянным, заблудшим и вместе с тем — иным, уже отрезвлённым от угара ненависти к врагам. Эта внутренняя ломка началась исподволь, недавно, во время поездки. По распоряжению доктора Химпеля он отправился во Францию для инспектирования казачьих частей в Авиньоне, Аржантене, Лангре и Канне, а также для вербовки новых воинов. Тем, как содержались земляки в приморских городках, Павел Тихонович был вполне удовлетворён. Гораздо неутроенней предстали лагеря для военнопленных.

Марсельский лагерь в момент приезда оказался почти пустым. Выяснив, что большинство узников в Грассе, на заготовке леса и подсобных работах, Павел воспользовался автомобилем коменданта и через два часа уже въехал в этот провансальский город.

Первые дни ноября, как нередко на Лазурном Берегу, выдались солнечными, ласковыми. В дымке таяло море, акварельнотихое, дремлющее; подоблачный кряж Альп раздвинулся, заступив полгоризонта, сверкая снегами вершин, а ниже, на скатах, тёмным золотом, багрянцем, тусклой зеленью пестрели горные леса. От города, протянувшегося вдоль знаменитой дороги Наполеона, отмахивала скалистая гора, застроенная особняками и опрятными домиками. Там же были отдельные виллы.

В городской комендатуре Павел Тихонович получил аусвайс, и его разгонистый автомобиль подрулил к воротам лагерного пункта одновременно с грузовиком, на котором подвезли «советчиков». В этот субботний день работы сокращались, а воскресенье целиком отводилось для свободного отдыха военнопленных. Условившись с дежурным по лагпункту, добродушным и заспанным унтер-офицером, о завтрашней встрече с земляками, Павел разместился в гостинице, допоздна коротал вечер в открытом кафе, потягивая красное бургундское.

«Посланец атамана Краснова», как представили есаула Шаганова, выступил на утреннем построении. Довольно крепкотелые невольники слушали лениво, смотрели исподлобья. К разочарованию Павла, отозвалось всего пятеро. Из них двое — седовласые станичники, непригодные для строевой службы. Зато троица казаков помоложе подобралась точно на атаманский смотр! Два терца, Анатолий и Терентий, чернявые, горбоносые, в движениях неторопливы, в речах — уклончивы. Под стать им Митрий, коренной старочеркассец, с рыжевучей, аж медной шевелюрой. Казаки как-то сразу приняли главенство есаула и сдерживали себя. На радостях, что переведут в казачий полк, упросили гостя пойти в бар. Выходной день собрал множество соотечественников. За столик к пришедшим казакам