Половцы разноголосо кричали по-своему. Первый, начавший разговор, цепко поймал Стригу за край длинной рубахи:

– Хороший выкуп даю, большой выкуп!

– Какой? – спросил боярин.

– Сто золотых дирхемов даю, – ответил половец.

– Да ты богат, – сказал боярин. – Дашь двести дирхемов, или тебя продадут в Константинополь.

– Столько у меня нет! – жалким голосом закричал половец.

– Лошади есть, бараны есть, коровы есть, жены есть – все продай. Ты сколько за меня взял бы?

– Ты большой хан, – возразил половец. – С тебя мало взять – для тебя стыдно будет.

– Я не хан, я из князевой старшей дружины, боярин я, у меня дирхемов нет. Будешь платить? Или не видеть тебе степи, не нюхать больше полыни.

– Боярин, головами с меня возьми, пленников дам.

– Пленники дешевы, – сказал боярин, отступая перед половцем, который, стоя на коленях, хватал Стригу за ноги. – И какие у тебя пленники?!

– Хорошие, сильные, молодые есть, девки есть, бабы есть.

– Девок ты, волчья кровь, перепортил, молодых голодом заморил. И откуда у тебя пленники?

– Хан Долдюк под Рязань ходил.

– И сколько дашь пленников?

– Двадцать дам.

– По десять дирхемов считаешь! – яростно закричал боярин, отбрасывая половца ногой. – Зря я на тебя время трачу, пес ты! Тебе не воевать, а баранов пасти!

Половцы закричали все разом по-своему, по-русски. Не слушая, боярин вышел, и провожатые затянули тяжелую дверь. Поруб гудел за дверью, будто рой шмелей. Кто-то стучал в дверь, кричал, но уже невнятно – толстые доски гасили голос.

В просторных сенях, освещенных заходящим солнцем, боярина встретили доспехи Долдюка. Умелой рукой на крестовине была распялена половецкая кольчуга, удерживаемая, как на человеке, подкольчужным кожаным кафтаном. Снизу – кожаные штаны с нашитыми спереди железными полосами и сапоги из красного сафьяна. Сверху – низкий шлем, чуть надрубленный справа, соскользнув откуда, меч Стриги освободил хана Долдюка от жизни, а боярина – от врага.

За столом Стрига рассказывал, обращаясь к гостям, как положено, и поглядывая на жену, которая села в нижнем конце стола, где было ей удобней следить за порядком.

– С хан Долдюком мы были старые знакомцы. Впервые встретились с ним мы давно, в день несчастного боя на Альте. Был тогда Долдюк лет двадцати с небольшим от роду, а я уже зрелым мужем, усы были такие же, – усмехнулся Стрига. – Я Долдюка срубил, как думалось. Потом оказалось, что я ему только ухо рассек и в плечо ранил. От того дня и прозвище его пошло – Рваное Ухо. Тому назад лет пять он здесь гостил день проездом, когда все ближние ханы ездили мир покупать у Святополка Изяславича. Напомнил он мне о старой встрече сегодня в сшибке. Злой, злобный. Сказал, Елена, что хотел тебя взять. И я поверил.

Стефан, старший подручный боярина, сказал:

– Слыхать было, как он тебе говорил. Но что – не расслышали мы.

– Он хотел меня обидеть, чтобы я в гнев пришел. И обидел…

– Нужна я ему, старуха, – подала голос боярыня.

И все взглянули на нее, и никто не возразил, ибо не полагается, по русскому обычаю, чужую жену в глаза да при муже славить. Елене тридцать лет, темно-русая, сероглазая, на ясном лице нет ни одной морщинки, только сейчас в гневе брови сдвинулись и меж ними врезались две складки. В тонких пальцах держит платочек. Не думая, рванула, и с треском разорвалась нежная ткань.

Задумавшись, Стрига опустил голову, и концы усов легли на грудь рубахи, вышитой красными нитками. Такие усы у него одного – по старинному обычаю. Ныне все с бородами, подстриженными, или, как принято говорить, подщипанными. Седины много в усах и на голове боярина, и кажется он сейчас вышедшим из старого времени былого Святослава или первого Владимира. И серьги у него в одном ухе тоже по-старинному, ныне так не ходят мужчины.

– Вот так, – опомнился Стрига. – Нелегко мне пришлось с Долдюком. Силы у него не меньше, моложе он меня лет на двадцать, коль не более. Уж очень я был ему ненавистен, слишком был он злобен, спешил, кровь мою хотел поскорее увидеть, и сам растратился… Я же был спокоен и дрался на своем месте. Вот и сказке конец, дорогие гости.

Двое слуг вносят разварную белужину на деревянном блюде такой длины, что одному не унести – руки коротки. Третий тащит серебряную миску, полную икры. Свежая икорка, сегодня вынута, промыта и в меру посолена самой хозяйкой. Кто понимает – нет ничего вкуснее икры, но вкус ее – от соли. Несоленую икру собака голодная есть будет, человек же в рот не возьмет.

Лекарь Соломон отказался от икры – закон Моисея не позволяет есть икру, ибо в каждой икринке заключена целая жизнь. Соломон был в русском платье, только стрижен не по-русски. На висках отпущены длинные пряди волос, а сама голова покрыта черной ермолкой – Соломон лыс, ему уже давно Бог лба прибавил. Это человек, известный и в Киеве, и в Чернигове, и в Переяславле. Лечит он раны, переломы, и от его лечения кости становятся как были, а от ран остаются малые рубцы. Знает Соломон и травы, хорошо пользует от боли в сердце, от головной боли, даже женщинам помогает в трудных родах, и многие матери обязаны ему жизнью своей и детской.

Впервые прославился он, когда жена князя Изяслава Ярославича не могла разрешиться князем Святополком, и нынешний великий князь Киевский ему обязан жизнью. Лекаря повсюду любили как доброго человека. За труд брал он немного и отказывался, когда иной от радости хотел ему лишнее дать; сам же всем помогал, не рядясь о деньгах, и неимущему мог сам помочь не только наукой своей, но и деньгами. За то слыл бессребреником и по давности жизни своей среди русских был всем известен так, что встречал друзей везде, стоило ему лишь назваться. Любил Соломон ездить, повсюду оказывая помощь, для того он и в Кснятин приехал вместе с русским другом своим, тоже лекарем, ровесником, Жданом по русскому имени, в крещении – Парфентий.

– Сильно ограничивает Моисеев закон, – заметил отец Петр. – Белуга поймана не для икры, оказалась с икрою. Что ж? Бросать, что ли, добро? В Евангелии сказано: не в уста, а из уст. Телятину есть грешно, с этим согласен. Соломон, Соломон! Имя-то у тебя знаменитое! Святой ты человек во всем, одно в тебе – вера ложная, обряды обременительные у тебя.

– Вера у