говорят о лошадях-трехлетках, на коих они тогда похожи), а затем от малых забав, пусть и с опозданием, но все же перейдут к сильным усладам, применяя к ним свой норов, они напоминают тогда молодых волчат, прелестных на вид, резвых и шаловливых, покрытых нежной шерсткой; однако повзрослев, они быстро научаются недоброму и всегда готовы к разным каверзам. Те же самые прелестные создания, что предавались мимолетным фантазиям, проводя время на балах, танцах, охотах и головокружительных скачках, уверяю, рано или поздно прощаются с детскими причудами и пускаются в большое кружение, причащаясь к сладостным плавным пляскам богини любви. Наконец, чтобы поставить на этом точку, скажу, что не встречал ни одной девицы, дамы в летах или вдовы, которая рано или поздно не воспламенялась бы любовным томлением – будь то в пору цветения или же при увядании, – подобно всякому дереву, горящему в огне, кроме одной лиственницы, на каковую они не похожи и, уповаю, никогда походить не будут.

Дерево это, именуемое у нас «ларикс», не горит и не дает ни пламени, ни угля, в чем убедился еще Юлий Цезарь. Возвращаясь из Галлии, он повелел жителям Пьемонта доставить ему продовольствие и подготовить места для походных лагерей на пути его армии. Все повиновались, кроме обитателей крепости Ларигн, где укрылось разное отребье и злонамеренные люди, непокорные Риму, так что пришлось Цезарю сворачивать с дороги и осаждать замок. Когда он приблизился к укреплениям, то убедился, что они всего-навсего из дерева, и решил, что совладать с ними – дело нехитрое. А засим приказал натаскать вязанок хворосту и снопов соломы, чтобы поджечь их; и впрямь, поднялось жаркое и высокое пламя; глядя на него, никто не сомневался, что оно все пожрет; однако, когда огонь унялся, все с удивлением убедились, что крепость устояла и была невредима, так что Цезарю пришлось прибегнуть к иному средству: к подкопу, чем он вынудил защитников вступить в переговоры и сдаться; именно от них он узнал о свойствах того самого дерева, пошедшего на укрепление замка, который потому и назывался Ларигн, что значит «выстроенный из ларикса».

Немало отцов, матерей, родственников и мужей хотели бы, чтобы их дочери и жены походили на такое дерево и опалявший их пламень не оставлял бы никаких следов и никоим образом не затрагивал естества; тогда они жили бы спокойнее, а у опекающих не мозжило бы в голове от лишних забот; меж тем как в свете поуменьшилось бы число разоблаченных распутниц и опозоренных рогоносцев. Однако же в сем случае мир обезлюдет и все закаменеют без каких-либо удовольствий и развлечений, а значит, обнаружится, как я понимаю, несовершенство самой Природы, меж тем как сейчас она пребывает без изъянов и, подобно знающему дело пастырю, следит, чтобы мы не сбились с верного пути.

Но довольно о девицах, теперь, милостивые сударыни вдовушки, пора уделить внимание и вам.

Вдовья страсть добра, легка и приносит много пользы, если учесть, что они пользуются полной свободой и вышли из-под жестокой опеки отцов, матерей, братьев, тетушек и мужей, да и суда над ними нет; заниматься любовью с овдовевшей прелестницей и делить с нею ложе – блаженство дозволенное, за него не воспоследует никаких наказаний, как в случаях с женами и девицами; даже римляне, даровавшие нам большинство законов, коим мы ныне следуем, никогда не карали за подобные деяния ни телесно, ни путем наложения пени, о чем мне говорил один из самых знающих наших правоведов, в свою очередь ссылаясь на Папиниана, тоже великого знатока права, каковой, трактуя об адюльтере, говорит, что никоим образом нельзя считать таковым позорный проступок девицы или овдовевшей женщины, называть это, даже по ошибке, адюльтером – значит возводить напраслину; и в другом пассаже Папиниан напоминает: наследник не может ни в чем упрекать или требовать от правосудия наказать за дурное поведение женщину, потерявшую супруга, кроме тех случаев, когда сам покойный еще при жизни привлекал ее за подобное к суду. И действительно, во всем римском праве не найти никакого наказания, применимого ко вдове, кроме как за повторное замужество, прежде чем истечет предписанный годичный траур, или если она выйдет замуж ранее одиннадцатого месяца после рождения ребенка от предыдущего брака; здесь предполагается, что первый год вдовства должен быть посвящен почитанию умершего и заботам о его потомстве. А закон о том, чтобы вдова не вступала в брак ранее нежели через год после того, как овдовеет, введен Гелиогабалом, чтобы дать ей полную возможность целый год оплакивать покойного и хорошенько собраться с мыслями, прежде чем избрать нового суженого. Какая мысль! Вот достойный повод для подражания. Что же до полагающегося ей мужниного наследства, то у нее невозможно его отнять, в какие бы безумства она ни пускалась; и приводится прекрасное оправдание этому: если у второго наследника нет иных мыслей, кроме как отнять у вдовы ее добро, для него иначе будут открыты все пути, чтобы лишить ее наследства или по крайней мере оклеветать; а нет такой, пусть самой порядочной, вдовы, которая была бы вовсе защищена от наветов и козней подобных наследников.

Из слов законоведа выходит, что римские дамы имели повод и возможность хорошенько повеселиться; и нечего удивляться, читая про одну из них, жившую во времена Марка Аврелия, каковая, идучи за похоронной колесницей своего супруга и испуская рыдания, вопли, вздохи и стенания, так крепко пожимала руку того, кто поддерживал ее на этом пути, что явно показывала ему свою готовность любить его и быть ему женой – правда, не ранее чем через год, ибо для уменьшения этого срока требовалось особое позволение, подобное тому, коего добился Помпей, когда взял в жены дочь Цезаря; однако такой милости могли удостоиться лишь великие мужи и дамы Рима. Помпей все же добился разрешения на брак и не раскаивался в том, ибо ему досталась добрая и истовая мастерица, знающая толк в любовной потехе. Эта дама ничего не желала терять и умела позаботиться обо всем: и о благе телесном, и о наследстве.

Вот как счастливы были римские вдовы; не менее благой удел достался и французским, каковые ничего не теряют из своих прав, отдаваясь и сердцем, и прелестным телом радости; хотя в парламентах наших подобные дела множество раз обсуждались; так, мне известен богатый и знатный французский сеньор, долго пытавшийся отсудить наследство, причитавшееся его невестке, обвиняя ее в чрезмерном любострастии и кое-каких иных преступлениях куда посерьезнее; и все же она выиграла процесс, а ему пришлось-таки выделить ей ее законную долю, хотя ее и лишили права надзирать за имением ее