колокольней, а дальше налево, высоко на холме, группой небоскребов по 14–16 этажей, построенных за короткий период конструктивизма в конце 20-х годов. Это были высотные здания на площади Дзержинского. Но, как мы обнаружили на следующий день, большинство из них немцы сожгли перед отступлением, и только два дома, где раньше помещались некоторые центральные руководящие органы промышленности Украины, остались неповрежденными, хотя, уходя, немцы их заминировали.

Нас поместили в небольшом домике хорошей архитектуры в жилых, почти неповрежденных кварталах Сумской улицы – главной улицы Харькова. Дом охраняли с полдюжины бравых солдат с пистолетами и автоматами. Считалось, что в Харькове далеко не безопасно и кругом могло быть множество немецких шпионов и агентов. Это были солдаты из дивизии генерала Зайцева, которая первой ворвалась в Харьков, и они были очень довольны своими успехами.

В доме, как и в большинстве домов Харькова, не было ни электричества, ни воды. Пришлось сидеть при свечах, а воду приносили откуда-то в ведрах.

До войны в Харькове жило 900 тыс. человек, но когда война докатилась до Украины и с запада начали стекаться беженцы, население города сразу увеличилось до 1200–1300 тыс. человек. Позднее, в октябре 1941 г., когда стали приближаться немцы, началась спешная эвакуация Харькова. Большинство крупных заводов, включая и огромный тракторный завод почти со всеми его рабочими, было более или менее успешно эвакуировано. К моменту прихода немцев в городе оставалось около 700 тыс. человек. Сейчас жителей было уже только 350 тыс. Что же случилось с остальными?

Советские власти объясняли исчезновение половины населения, остававшегося в городе в октябре 1941 г., следующими причинами: было установлено, что 120 тыс. человек, в большинстве своем молодежь, были угнаны в рабство в Германию; около 70–80 тыс. погибли от голода, холода и лишений, особенно в страшную зиму 1941/42 г.; около 30 тыс. было убито немцами, включая 16 тыс. оставшихся в Харькове евреев (мужчин, женщин и детей), остальные скрылись в деревнях. Проверка, которую я провел в последующие дни, показала, что данные о погибших от голода и т. п., как и данные о расстрелянных жителях – неевреях, были несколько (правда, немного) преувеличены, но в отношении евреев цифра была точной. С другой стороны, данные об отправленных в рабство в Германию были, безусловно, занижены.

На следующий день липы и тополя на Сумской улице покрылись инеем. Тополя! Это была Украина, юг, половина пути от Москвы до Черного моря. Повсюду еще виднелись немецкие объявления: «Стоянка запрещается», «запрещается» то, «запрещается» это. Названия улиц были тоже на немецком языке, а на одном доме висела зловещая вывеска: «Харьковская биржа труда». Здесь происходила мобилизация людей, угонявшихся в Германию.

На площади Дзержинского с ее огромными выгоревшими или заминированными домами стояли толпы людей; почти все были плохо одеты, измождены, с явными следами сильнейшего нервного истощения. Только ребята, собравшиеся толпами, выглядели нормально, и все они были веселы и общительны. Но, глядя на взрослых, легко было поверить, что многие тысячи людей умерли от голода – даже здесь, в этом богатом районе Украины.

Все эти люди на улицах Харькова были необыкновенно разговорчивы – чувствовалось, что каждый из них хочет рассказать что-то свое. Помнится, например, один уродливый, очень больной на вид маленький человечек. Он сказал, что вскоре после прихода немцев его арестовали и продержали под замком в гостинице «Интернационал» (теперь она сгорела), на этой самой площади, целые две недели почти без пищи. Затем его освободили. Но это было ужасно, каждую ночь он слышал, как людей уводили на расстрел: многие из них были коммунисты. До войны он был оптик; наконец немцы дали ему работу на большой харьковской электростанции, которая перешла в руки крупного немецкого концерна, но, поскольку советские рабочие вывезли все оборудование, немцам пришлось доставить сюда свое собственное. Раз в день рабочие получали горячую пищу, а хлеба по карточкам давали 300 г. «Платить, – сказал он, – полагалось 1 руб. 70 копеек за час, но, когда я через две недели пошел получать зарплату, немецкий чиновник подал мне 75 рублей. Когда я стал возражать, немец сказал: “Вычли налоги; можешь не брать, если не хочешь; еще одно слово, и я тебе дам в морду”». В дальнейшем он перебивался, продавая на рынке очки.

Ясно было, что тысячи людей ухитрялись сводить концы с концами торговлей на «черном рынке»: торговать приходилось всем – и тем, кто работал, и тем, у кого не было работы. «Если у вас были деньги, – сказала одна женщина, – то у немецких солдат можно было купить что угодно. Ручных часов у них были дюжины. Они их снимали у людей на улицах, а затем продавали на рынке». – «И не только часы, – добавила другая женщина. – Среди бела дня мою дочь остановил немецкий солдат; ему приглянулись ее туфли, и он велел ей снять их. Он их продал на рынке или отправил домой». – «Вашей дочке повезло, – сказал маленький человечек, – или она очень некрасивая. Они часто заставляли девушек следовать за ними». Многие из стоявших кругом закричали, что так оно и было и, что еще хуже, девушек силой загоняли в солдатские дома терпимости; немцы просто шли и выбирали хорошеньких девушек в очередях у «биржи труда». И в городе теперь, конечно, много случаев венерических заболеваний…

Затем люди стали рассказывать о казнях. О публичных казнях через повешение. Именно это, по-видимому, произвело на них самое глубокое впечатление. На углу Сумской улицы и площади Дзержинского стояло большое выгоревшее здание, в котором в дни оккупации помещалось гестапо. И вот несколько женщин стали взволнованно рассказывать, как в ноябре 1941 г. население созвали на площадь, чтобы зачитать объявление, а когда толпа собралась, нескольких человек сбросили с балконов здания гестапо с петлями на шеях, привязав концы веревок к перилам балкона. В городе были предатели, они-то и выдали немцам этих «красных».

Еще две-три женщины рассказали, какими разболтанными и деморализованными стали дети. Школы были закрыты, и ребятам приходилось нищенствовать на улицах или, у кого были маленькие ручные тележки, возить на них вещевые мешки и чемоданы немецких солдат или пакеты с «черного рынка», зарабатывая этим по нескольку рублей. «Половина наших, – сказала одна женщина с бледным лицом, – посылала своих детей самих зарабатывать себе на жизнь… Детишки, голодные, вынуждены были сами о себе заботиться – слыхали вы когда-нибудь подобное? При советской власти детям у нас давали все лучшее, а при этих немецких свиньях что стало? Теперь многие из этих ребят станут бездельниками, ворами и хулиганами. Но что им оставалось делать, когда кило хлеба на «черном рынке» стоило 150 рублей?»

Затем я разговорился с неким Черепахиным, рабочим на вид, который заявил, что во время оккупации он был в коммунистическом подполье, и рассказал много ужасающих историй о гестапо. В Харькове ему