Шрифт:
Закладка:
Хватков отказался: — Нет, Емельян Аристархыч, не сегодня. Я обязательно зайду, собирался. Но уж после Нового года, наверно. Так, чтобы пообстоятельнее, поосновательнее… Не против?
— Нет-нет, Григорий, что ты! Давай. Буду ждать. Он чувствовал к нему какое-то отцовское, горячее, невыразимое чувство, хотелось это высказать, и не высказывалось.
— Ну, пока тогда! — сказал Хватков, снимая на миг шапку. — С Новым годом! Дай бог здоровья, а с остальным — как получится.
— Ну, и тебе того же! И тебе того же, — смеясь, сказал Евлампьев. — С небольшой только поправкой: чтобы все-таки получилось.
— Э-эх! — хрипло выдохнул Хватков.— А я не хочу, что ли?! Ну ладно, пока, Емельян Аристархыч!
— Пока, Григорий, — сказал Евлампьев, и они разошлись.
3
Вечером ставили и наряжали елку.
Елки Евлампьев еще с той давней, детской поры Елены и Ермолая привык покупать большие, под потолок, и нынче взял такую же. Комната от нее, когда набил на подструганный комель крестовину и поднял, сразу будто обузилась, сделалась тесной, едва пройтн из одного конца в другой, но зато так же сразу сделалась торжественной и праздничной, словно бы принадлежащей уже не им, а ей — недолгому игольчатому зеленому божеству, превратилась в ее святилище, в маленький бетонно-панельный ее храм.
Под крестовину Евлампьев подсунул подобранный им возле будки своего киоска фанерный лист, а сверху присыпал ее песком. Песок этот нынче днем, в перерыв между работой в киоске, он насек топором в песочнице на детской площадке. Песок нужен был, чтобы поить через него елку водой. Мало ли как могло получиться с Ксюшей, ну как задержится с выпиской, а с поливом елка простоит хоть до февраля.
Игрушки хранились на полатях в старом, довоенного еще производства фанерном чемодане, со стальными набойками на углах. Дерматиновая коричневая обивка его там и сям ободралась, вытерлась, и в прорехи глядела бурая от клея и времени фанера.
Большинство игрушек тоже были старые, каких теперь не делали: пузатенькая звезда внутри домика из мелконьких, позвякивающих трубочек, кремлевская башня из таких же вот трубочек, орешки больно маленькие, шары в основном прозрачные, и в них, таких вот, уже в самих себе, без всяких памятных отметин, держался запах тех, прежних, ушедших лет, яркое, живое напоминание о них, и, ходя с игрушкой вокруг елки, высматривая, куда ее лучше повесить, будто ходил в каком-то горчайше-сладостном облаке — будто это ты не сейчас ходил, а в тех, сороковых, пятидесятых, когда Ермолай с Еленой были еще детьми, предновогодний указ о снижении цен, война в Корее, Берия — Берия! — вышел из доверия, визит товарнщей Хрущева и Булганина в Бирму — вы читали, вы читали? — доклад Хрущева на Двадцатом съезде партни, семилетний план развития плюс химизация всей страны, нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме…
— Дождя маловато, — сказала Маша, когда все игрушки были развешаны, прощупаны все слои ваты в чемодане и ничего больше в них не нащупано. — Погуще бы еще, чуть-чуть. Парочку бы дождинок буквально. — Она обошла елку, оценила ее еще раз и подтвердила: — Да, буквально бы парочку. Я схожу завтра, куплю, если есть.
— А если н нет, ничего. — счастливо махнул рукой Евлампьев. Елка стояла, была наряжена — все как мыслилось, а уж сколько там дождя — это неважно. Боже милостивый, ведь если задуматься, чепуха какая, пустой, бессмысленный ритуал — нарядить в мишурный блеск мертвое, вянущее дерево, а что, однако, дает душе, на какую высоту поднимает, какое рождает парящее чувство…
Позвонила Елена.
Она уезжала завтра рано утром и сейчас звонила попрощаться.
Трубку сняла Маша, и Елена сначала говорила с ней, в основном сама, Маша только кивала, произносила отдельные, обрывчатые фразы: «Да. Ну конечно. Конечно, ну что ты! Все будет нормально, Лена». Потом Елена позвала его.
— Вы, папа, не думайте только, что я с легким сердцем еду, — сказала она, едва ответив на его приветствие.
— Да ну что тут…— Елена напомнила о том, прежнем разговоре, и ему стало неловко. Что напоминать… все точки над всеми «и» расставлены, а им, может быть, и в самом деле не стоило соваться в ее дела. В конце концов, действительно она, а не кто другой, сидела там у Ксюши безвылазно…
— Нет, я почему говорю, папа,— голос у Елены был настойчиво-тверд и требовалелен. — Мама, я чувствую, обижена на меня. Она, наверно, говорила тебе: мы, когда к Ксюше ездили, не очень с ней… ну, говорила я там кое-что, знаешь, видимо…
— Знаю.
— Ну, так это все от усталости у меня. От ужасной усталости, ужасной, поверьте. А я ведь не просто дома сижу, я ведь еще пенсии себе не заработала, на мне там сколько вопросов висит!..
— Ладно, Леночка, ладно,останавливая ее, сказал Евлампьев.Давай чемодан в руки, поезжай, ни о чем таком больше не думай, не надо, отдохни хорошо. И о Сане не беспокойся, что будет нужно — обязательно поможем, сделаем.
— Да, пожалуйста.— Елена будто что-то переключила в себе, голос ее сделался мягким и просительным.— Так, чтобы он не чувствовал себя в забросе. Может быть, мама приедет суп сварит… Как раз сейчас такая пора, сессия, в основном дома сидит.
— Ладно, Леночка, ладно, — снова сказал Евлампьев.— Все будет нормально. И ждем его на Новый год обязательно. За елкой он заезжал, — Маша с ним говорила об этом, вот передай еще раз.
— И послеживайте за ним, как он тут!..— совсем уже веселым голосом, только приглушенно, в самую трубку проговорила Елена и рассмеялась.— Ну, целую тебя, папа. Маму еше раз целую.
Она первая положила трубку, и Евлампьеву досталось услышать задыхающиеся короткие гудки. Чепуха, а всегда как-то не очень приятно захватить их. Будто отгородились от тебя.
— Что? — спросила Маша. Она стояла тут же, в дверях комнаты, и ждала конца их разговора.
— Да что… Прощалась. О Виссарионе — чтобы не забывали… Да то же, наверное, все, что и тебе.
Он не стал ничего говорить ей. Зачем? Ну, если и обижена она на
