кто работал в советских учреждениях. Общие принципы критики советской политической линии можно почерпнуть из показаний, зафиксированных самим ОГПУ Наглядным примером служит следующий отрывок из показаний С. Кадирова, члена «Гайратлилар»:

Национальную политику советской власти в Узбекистане мы рассматриваем как колонизаторскую, как продолжение великодержавной политики царизма. В реальности такая политика обеспечивает благосостояние исключительно русской нации за счет эксплуатации коренного населения. Так, например, европейцы, проживающие в Узбекистане, оказываются в наиболее благоприятных ситуациях, тогда как узбекская часть населения обречена на самое жалкое, нищенское существование.

<…> Мы считаем, что у Узбекистана достаточно природных богатств и товарного производства, чтобы быть самостоятельной экономической единицей, а следовательно, иметь собственную промышленность, как легкую, так и тяжелую. Мы считаем, что Советская власть умышленно не допускает развития самостоятельной промышленности в Узбекистане, исключительно потому, что стремится сохранить Узбекистан в качестве сырьевой базы для выкачивания его богатств. Иными словами, Узбекистан – это колония внутренней России, поставляющая сырье для ее промышленности[973].

Весьма схожая критика советской политики была и у «Ботир гапчилар»; по сообщению ОГПУ, Захири говорил, что «нынешнее красное колонизаторство… превосходит колонизаторство царских времен»[974]. В 1929 году большевик из Худжанда Ядгар Садыков взялся за перо и написал личное письмо Сталину, сообщая о недовольстве худжандских крестьян страшным несоответствием между государственными закупочными ценами на хлопчатник (и другие товарные культуры) и ценами на хлеб.

Дехкане и кустари терпят лишения, жаловаться не могут, боятся ареста ГПУ. Одна чаша терпения дехканства наполнилась до края. Ждать до тех пор, пока не разольется через край, – вредно. Если в дальнейшем руководство партии не изменится и народ будет все так же презренным, то невзирая на 12-летний стаж работы, не жалея потери здоровья на этой работе, я буду считать себя вышедшим из партии[975].

Узбекская культура 1930-х годов

Чистки изменили характер культурной жизни по сравнению с 1920-ми годами. Как раз в то время, когда в Таджикистане был запущен процесс повышения статуса республики, Республиканская конференция по языку и орфографии постановила принять за основу современного узбекского языка диалект с девятью гласными и полной гармонией гласных. Это торжество сельских, более аутентичных тюркских диалектов отчасти являло собой отказ от чагатайского литературного наследия. В течение следующих нескольких месяцев в печати появились грубые нападки на «чагатаизм». Главенствующую роль взял на себя Д. Г. Байбулатов, под прикрытием критики чагатайства метивший лично в Фитрата. Чекист Байбулатов преследовал Фитрата еще со времен БНСР[976]. Теперь он сделался теоретиком и занялся анализом работ Фитрата по истории литературы. Он счел периодизацию фитратовской истории Средней Азии немарксистской, а утверждение о связи чагатайского с современным узбекским языком сомнительным.

Чагатайская литература… как по содержанию, так и по форме чужда современному узбеку. <…> Чагатайский язык… весьма далек от современного литературного языка узбеков. Чагатайский язык состоит на девять десятых из смеси арабского и фарсидского языков. Поэтому его не понимают не только рядовой грамотный узбек, но и узбекский интеллигент, вышедший из советской школы или инпросов без предварительного прохождения дореволюционного религиозного «университета» старой Бухары.

«Чагатаизм» – слабо завуалированная форма пантюркизма, панисламизма и местного национализма, «путь разрыва с пролетарской интернациональной идеологией в области литературы, путь выращивания литературных шовинистов, путь возврата к идеологии “золотого века” – мистицизму»[977]. Байбулатов цитировал самые ранние публикации Фитрата, утверждая, что тот был суфием, панисламистом, сторонником эмира (перед которым в 1911 году ходатайствовал о реформе) и т. д. Его статья была несколько раз переиздана на узбекском и русском языках и в конечном итоге разрослась до книги, сыграв значительную роль в определении тональности узбекской советской литературы 1930-х годов. Фитрату было позволено защитить себя на страницах партийной газеты (как оказалось, он публиковался в ней последний раз), а директор Узбекского академического центра А. Хашимов осторожно отстаивал чагатайское наследие[978], но «чагатаизм» был фактически изгнан из нового литературного ландшафта, возникшего после чистки 1929–1930 годов.

Этот ландшафт коренным образом отличался от ландшафта 1920-х годов. Институционализация культурной жизни, начавшаяся после национального размежевания, позволила значительно усилить политический контроль. Местные интеллектуалы потеряли возможность вести на страницах печати собственную полемику или использовать неразрешенные или нестандартные формулировки. Облик прессы изменился. «Маориф ваукитгувчи» из форума интеллигенции превратился в узкоспециализированный педагогический журнал; женский журнал «Янги йул» стал органом агитпропаганды для активистов; и даже «Худосизлар» теперь в основном давал советы активистам. Театр становился все профессиональнее и контролировался все тщательнее. Пространство для культурных экспериментов сокращалось и наконец совсем исчезло. В англоязычной историографии преобразования, произошедшие в период между 1929 и 1932 годами, когда партия-государство утвердила «пролетарский» контроль над учреждениями культуры и образования, известны как «культурная революция» [Fitzpatrick 1978]. В Узбекистане, как и во многих других нерусских частях СССР, «культурная революция» положила конец истинной культурной революции – расцвету новых форм культурного самовыражения, экспериментам и самостоятельности, характерным для 1920-х годов. Однако это был не просто результат вмешательства центра, не говоря уже об утверждении власти европейских кадров (хотя и то и другое имело место). В своей новой форме советская власть была укомплектована местными кадрами, но работали они в чрезвычайно централизованных учреждениях под гораздо более строгим надзором. В апреле 1932 года Средазбюро, выполняя решения ВЦИК, учредило в каждой республике союзы писателей и постановило усилить роль партийного руководства «литературным движением». Поскольку литература являлась «одним из самых мощных рычагов культурной революции среди отсталых, прежде угнетенных национальностей Средней Азии», писатели делали важную работу. Под неизменным партийным надзором им предстояло стать «инженерами человеческих душ» и способствовать торжеству социалистического строительства[979].

По сравнению с послереволюционным десятилетием, в 1930-е годы тон и стиль литературы, не говоря уже о ее содержании, резко изменился. Полифония первых десяти лет советской власти была обуздана уже к 1929 году, но чистка в Наркомпросе положила начало периоду единодушной покорности, которая раньше была бы немыслима. Главной задачей советской узбекской интеллигенции сделалось создание пролетарской узбекской литературы, пусть даже узбекский пролетариат не проявлял никаких признаков своего зарождения. После 1934 года, когда единственным художественным методом был объявлен социалистический реализм, возможности самовыражения сократились еще сильнее. В то же время отказ от персидской литературной традиции, инициированный самими джадидами, привел к таким последствиям, что Фитрат счел необходимым написать учебное пособие, «чтобы познакомить наших молодых поэтов и писателей с арузом и открыть широкое обсуждение вопроса о просодии» [Фитрат 1997]. Фитрат и здесь плыл против течения. Узбекскость в начале 1930-х годов была подчеркнуто современной, а следовательно, аграрной, мало