мне, именно приходят, они чужды мне, они привнесены порывом случайного ветра. Гони их, и они не причинят зла. Однако они приходят именно ко мне. Они знают, на какую почву им надо упасть, чтобы прорасти. А ты все равно гони их, гони…

И потом, рассуждал Пальчиков, разве страшные мысли – плохие? В страшных мыслях зияет мучительная стерильность. Страшные – не плохие. Плохие – это мысли о разделе имущества, угрозе качеству жизни.

Не потому ты плохой человек, думал Пальчиков, что мысль об отце у тебя плохая, что мысль о детях – страшная. Ты плохой человек, потому что стеснялся щеки отца, стеснялся простоты матери перед друзьями, стеснялся убогого родительского жилища. И теперь ты можешь вдруг устыдиться за сына и дочь, а не сына и дочери.

17. Коллеги

Коллега Писемский, когда ломали голову над производственной задачей, вдруг раздраженно сказал: «Ну, что поможет? Ну не молитва ведь?»

Пальчиков с Писемским последнее время спорили на религиозные темы, по сути – о смерти. Писемский, казалось, и смерти не боялся. Он подчеркивал, что он не атеист, а материалист, что атеисты так или иначе размышляют о Боге, он же, как материалист, от глупостей отмахивается. Писемский говорил, что хочет жить в нормальном обществе с понятными человеческими ценностями, с честностью, размеренностью и удовольствием от окружающей среды, семьи, работы, будущего. У него была реалистичная цель – уехать из России. Он возражал против того, что рано или поздно будет тосковать без России. Он никогда не будет тосковать по абсурду, патриотизму и коррупции. Пальчиков виделся ему разумным, но старым, поэтому начавшим думать о душе. Писемский не перековывал Пальчикова, не рекомендовал нужные сайты, оппозиционные блоги.

Писемскому было понятно, что Пальчиков не меньше, чем он, видит вечную нелепость русской жизни, но отвращения она у Пальчикова почему-то не вызывала.

«Тайга горит», – говорил Писемский о несуразных пожарах в Сибири, о вселенском масштабе российской безалаберности.

«Потому что мы здесь сидим – в мегаполисе. А надо там быть – и нам, и нашим сыновьям, и нашим потомкам, шаг за шагом облагораживать просторы», – отвечал Пальчиков с необходимой иронией.

Пальчиковская шутливость, видел Писемский, была какой-то червивой. Писемского порой озадачивало, что у Пальчикова мог вызвать раздражение бытовой пустяк, а намеренное кощунство оставляло Пальчикова, как христианина, внешне безучастным.

Писемский помнил, как однажды сказал Пальчикову о снисходительной осведомленности иудеев о Христе, о подлинном знании Христа иудеями. Иудеи-то, дескать, знают, что это был за человек, знают, что это был сугубо еврейский тип, тип еврейского юноши. Таких достаточно среди евреев. Таких евреи нередко встречают среди соплеменников. Евреи не обманываются в евреях, они своих видят как облупленных. Другие народы целиком еврея не видят. Отсюда, собственно, и произошло христианство. «Но, если нравится, – добавил Писемский, – пожалуйста, верьте».

Писемский увидел, что после этих слов Пальчиков стал мягким, мягкотелым. Он сказал лишь Писемскому: «Опять вы о своем – о толерантности».

«Да, – сказал Писемский. – Как бы сейчас ни было модно кривиться от толерантности, но только цивилизованность, только терпимость, только общий закон могут позволить жить на земле спокойно и по-людски».

«Но главное не это, – произнес Пальчиков. – Главное, что среди евреев много людей, похожих на Христа. Так вы сказали».

Писемский хотел, кажется, поинтересоваться: «А не были ли вы, Андрей Алексеевич, раньше антисемитом. Я вижу, что сейчас вы не антисемит. А не были ли?»

Если бы Писемский так спросил Пальчикова, Пальчиков бы ответил: «Вы знаете, был. Но со мной произошла невероятная метаморфоза. Я стал любить евреев. Я превратился в неисправимого юдофила. Мне женщины теперь стали нравиться еврейки. Мне нравится еврейский тип красоты. Мне нравится дыхание еврейки-красавицы. Я уже не говорю о воле еврейских женщин и теплоте еврейских бесед. Мне нравится, что Богоматерь была еврейка, что евреем был Христос. Я знаю одно: без евреев нашего мира не будет. Он будет не другим, его вообще не будет. Евреи – это цемент мира». – «Вы лукавите?» – спросит Писемский. «В том-то и дело, что нет, – скажет Пальчиков. – Евреи сами себя не знают. А не будет нашего мира без евреев потому, что евреями были Богоматерь и Христос».

Разговоры Пальчикова с Писемским иногда слушала Нина, тоже сотрудница из пальчиковского отдела. Она была молодая, с красивым телом и некрасивым лицом, прикрываемым прядями волос. Пальчиков не знал, союзница она ему или нет. Она не занимала чью-либо сторону. Она напряженно и участливо молчала. Пальчикову казалось, что вот-вот, и Нина закричит. Пальчикову хотелось, чтобы она закричала, не закричала, а изрекла бы безапелляционно: «Писемский! – возвысила бы она голос. – Если вы человек умный, то вы увидите, что Бог есть. Если же вы человек добрый, то вы поймете, что Бог – Христос». Писемский, конечно, тут же парирует: «Если вы человек умный, то вы увидите, что Бога нет. Если вы добрый, то поймете, что Христос не Бог».

Пальчиков думал, а действительно ли Нина родная ему душа, не родная ли она душа Писемскому? Возможно, Нина другая, возможно, она влюблена в Писемского, а Пальчиков вызывает у нее не жалость, а презрение. Когда же ее прорвет? – думал Пальчиков. Иногда Нина решительно поднимала глаза на Пальчикова, как будто от него требовалось, чтобы он ее наконец-то узнал или вспомнил, даже если ему и нечего было вспоминать. Иногда она бросала Писемскому: «А Европа не горит?»

Пальчиков думал, что с этой женщиной было бы хорошо говорить загадками. Он: «Это не любовь, это что-то другое». Она: «Что же?» Он: «Может быть, ненависть. Может быть, великодушие». Она: «Гм». Пальчиков говорил бы Нине, что ему хочется, чтобы именно Писемский увидел бы Христа наяву. У самого Пальчикова этого не получится. И у Николая, еще одного пальчиковского менеджера, сидящего тут же, в общем офисе, не получится. А Писемский может увидеть. Писемский был обычным евреем – неуверенным снаружи и уверенным внутри. Пальчиков считал, что еврею придает уверенности его еврейство. Особенно это видно в наше глобализированное время. Евреи вроде бы в авангарде современного вавилонского смешения народов, и при этом они по-прежнему самоценны. Писемский не подсчитывает грехи, не сортирует их, не просит прощения. А я прошу, – думал Пальчиков.

Однажды Пальчиков накричал на менеджера Николая – тот по понедельникам после уикэнда опаздывал на работу, являлся с похмельным амбре, а тут еще с утра включил какую-то рок-группу на полную катушку. «Еще раз опоздаете, потребую вашего увольнения», – сказал Пальчиков. «Я что, не человек, я что, не такой, как Писемский?» – сказал Николай обидчиво, затравленно. Пальчиков почувствовал, что Николай хотел сказать другое: «Я что, русский, поэтому вы ко мне