Шрифт:
Закладка:
Можно ли на основе того, что Левин прокламирует общность земли для всех участников паевого товарищества, усмотреть в его эксперименте зерно социализма? Хотя, безусловно, отношение Толстого к идеологиям радикального социального переустройства было далеким от плоского отрицания (что засвидетельствовано кое-где и в АК), такая ассоциация была бы поверхностной. Собственно говоря, повод для нее отыскивается в одной из сцен из этих же, деревенских, глав — в сардонических ремарках брата Левина Николая, которые заставляют Левина, уже подтачиваемого сомнениями в успехе предприятия, гадать, не силится ли он «балансировать между коммунизмом и определенными формами <…>» (331/3:32). Однако тут Левин в ОТ мог бы призвать на помощь самого себя в ранней редакции. А именно, в одном месте первоначального автографа глав о зарождении его замысла организационная суть эксперимента формулируется им не только прозрачнее, но и с учетом возможного упрека в подражании радикалам: Левин мысленно отвечает на замечание просвещенного «крепостника» Свентищева о том, что «[с]вободный труд бывает только на самой низшей ступени образованности, у самоедов, или, может быть, будет на самой высшей, у коммунистов»:
Разумеется, это не коммунизм, — сказал себе Левин, давно уж обдумавший его и отвергший, — но только такое направление сил в сельском хозяйстве, в земледелии. <…> [П]редставьте, что силы направлены, как у дворника. Вы получите вдвое и, разделив пополам, половину рабочей силе, разность эта будет больше, и рабочим больше[1194].
«Направление сил» — регулирование самого процесса труда, распределение и приложение трудозатрат. О том, как получается это у Левина — вернемся в ОТ — на практике, судить можно только по беглым зарисовкам, но и из них ясно, что «общественные основания» предприятия не означают насаждения коллективизма в работе и уравнительности в потреблении. Повседневное взаимодействие Левина с артельщиками касается осязаемых, ближайших задач:
[Н]а скотном дворе дело шло до сих пор не лучше, чем прежде, и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и сливочному маслу, утверждая, что корове на холоду потребуется меньше корму и что сметанное масло спорее <…> [К]омпания Федора Резунова не передвоила под посев плугами, как было уговорено, оправдываясь тем, что время коротко. <…> [М]ужики эти всё откладывали под разными предлогами условленную с ними постройку на этой земле скотного двора и риги и оттянули до зимы (322/3:29).
Как видим, Левин в своем стремлении подладить хозяйство под трудовую культуру крестьян не отказывается от требования агрикультурных новшеств и улучшений; он остается распорядительным помещиком, для которого в хозяйстве нет мелочей. С этой точки зрения его эксперимент обнаруживает сходство не с фаланстером или коммуной, а с исторически совсем другим способом «направления сил» — трудовыми артелями, «дружинами», которые дореформенные помещики-предприниматели устраивали из своих крепостных, стараясь заместить или подкрепить прямое принуждение к труду экономическими стимулами[1195].
Как не вспомнить здесь вновь Николая Ростова, чье наследие как социально маркированного персонажа Левин, пытающийся хозяйствовать c уважением к мужицким приемам и нравам, делит с седоусым отставным полковником — критиком свободного труда и защитником сильной помещичьей власти из старшего поколения. В континууме двух толстовских романов Ростов эпилога «Войны и мира», в сущности, выступает предтечей дерзающего агрария Левина — с поправкой, разумеется, на изменившиеся вследствие освобождения крестьян условия[1196]. Он чутьем находит способ управления большим хозяйством, который Левину приходится постулировать частью на основе опыта, частью путем моделирования. В описании ростовского рецепта успеха слышится нота полемики Толстого с научной агрономией позднейшей эпохи — полемики, созвучной недоверию Левина к землевладельцам-модернизаторам:
Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов <…> У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именьи же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, чрез посредство которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг — то есть работник-мужик. Когда Николай взялся за хозяйство и стал вникать в различные его части, мужик особенно привлек к себе его внимание; мужик представлялся ему не только орудием, но и целью и судьею. <…> [Т]олько тогда, когда понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им <…>
Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь неудаче или беспорядке: «с нашим русским народом», — и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт и потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты[1197].
Перед нами — зародыш книги Левина о требующей постижения специфике «русского мужика» как рабочей силы, а в придачу и «программа чувств»[1198] для дворянина пореформенной поры, который открывает во вчерашних крепостных потенциальную основу пока еще аморфной русской нации. Чтобы стать решительно похожим в чем-то на Левина, Ростову надо захотеть написать мемуары о своем помещичьем опыте; Левину же гораздо сложнее уподобиться Ростову в умении говорить с мужиками их речью и понимать «тайный смысл» ответных слов. С учетом различия в правовом положении крестьян до и после 1861 года можно сказать, что задумка Левина найти новое «направление сил» уже отчасти осуществлена Ростовым, чье мобилизующее попечительство над крепостными откровенно воспевается в редакции наборной рукописи:
Идеал его в хозяйстве были все поля, свои и мужицкие, засеянные и убранные вовремя, весь народ в будни от старого до малого на работе, в праздник в нарядных одеждах в церкви и на хороводах, большие крестьянские семьи, много лошадей и скота, дружная барщина <…>[1199].
Последним выражением, которое возмутило бы многих эмансипаторов как противоречие в терминах (может ли тягостная повинность отрабатываться с огоньком?!), схватывается и важная установка в эксперименте Левина: сопрячь в новых условиях патриархальный помещичий догляд за земледельцем с его собственной материальной мотивацией. Ростов вознаграждает своих крепостных за их «дружную барщину» изрядным земельным наделом и
